Другая жизнь (СИ) - "Haruka85" (читаем книги .txt) 📗
«Это не со мной».
— Я его убью! — Вадим пулей вылетел в коридор.
Барышев исчез надолго. За время его отсутствия в палату так никто и не зашёл, кроме медсестры, разносившей ужин. Томашевский счёл возможность спокойно и без комментариев избавиться от пищи за большую удачу, отправил еду в помойное ведро, выставил пустой поднос за дверь и вскарабкался на подоконник, чтобы разглядывать в сгущающихся февральских сумерках ползающие по парковке машины, снующих по слякоти пешеходов, очертания фонарей, зданий, старинной чугунной ограды вокруг больничного сквера…
— Тома? Ты где?! — запыхавшийся Барышев не сразу заметил в потёмках силуэт Сергея, скрытый за лентами жалюзи, а разглядев, не стал зажигать свет, подошёл — снова близко, касаясь грудью его худого, зябко приподнятого плеча и немного — спины. — Серёж, не замёрзнешь здесь? Тебе нельзя.
— Нормально.
— Прохладно, — насыщенный теплом человеческого тела, пропитанный едва уловимыми нотами эксклюзивных духов, запахом больницы и табачного дыма, пиджак укутал со всех сторон — вот и весь ответ. И тяжёлое, сбивчивое дыхание над ухом. — У него нос сломан. И сотрясение, правда, не сильное. Всё, как ты хотел.
— Я никак не хотел.
— Ты даже не думал, похоже, на автомате прописал в табло. Горжусь! Я запись с камеры смотрел. Хорошо у тебя удар поставлен… Вот уж не думал, что ты умеешь драться.
— Умею. Сойдёт за отягчающее обстоятельство.
— Не переживай, я всё уладил.
— Я же сказал, мне плевать. Я готов к любым последствиям.
— Нечего тебе и предъявить: камера не сработала, свидетелей нет. Споткнулся мальчик, упал неудачно. Сам виноват, нельзя по больничным коридорам бегать. В отделении пластической хирургии Саше этому всё срастят и вправят. Кроме мозгов, разумеется. Они у него есть, кстати? — фыркнул Вадим, но снова потускнел, глядя на безучастное поведение Сергея. — Всё будет хорошо, Тома!
— Что именно будет хорошо? Всё твердишь одно и то же, повторяешь, а толку?
— Повторяю. Потому что ты меня не слышишь.
— Я похож на глухого?
— Ты сам не свой все эти дни. Ты похож на человека, который мыслями далеко отсюда.
— Не сомневайся, я всё слышал, всё понял и не согласен. Вылечить меня, как и Широкова, наверное, вылечат. Но вот насчёт «хорошо», сильно сомневаюсь.
— Том, неужели из-за Эрика? Послушай, так нельзя. Ты взрослый человек, должен понимать, что это всего лишь неудачный опыт. Сколько его было, сколько ещё будет! Жизнь на этом не кончается.
— Может быть, начинается тогда?
— Почему — нет? Давно пора перевернуть страницу.
— Перевернул. За меня перевернули. Предлагаешь радоваться перспективам? Так нет никаких перспектив!
— Послушай, это сейчас кажется, что наступил конец света. Пройдёт время, эмоции улягутся, смиришься, свыкнешься, разлюбишь. Спорим, уже через год ты сам удивишься, что так переживал?
— Я и сейчас не переживаю. Где ты тут видишь переживания? Или я выгляжу настолько жалко?
— Нет. Просто…
— Вадим, ты пойми, я не разлюблю Эрика.
— Разлюбишь, поверь. Я вообще не представляю, как ты мог в него влюбиться. Он не пара тебе, совсем. Неужели, не видишь?
— А кто — пара? — оживлённый блеск в глазах.
— Тебе нужен мужчина старше, умнее и опытнее, уверенный в себе, без лишнего максимализма.
— Как ты? — изучающий взгляд.
— Чтобы мог о тебе позаботиться. Чтобы любил тебя по-настоящему!
— Как ты?! — любопытство с едва уловимой примесью сарказма.
— Я могу дать тебе всё, что только пожелаешь, если ты только позволишь!
— Я не люблю тебя.
— Полюбишь.
— Уверен?
— Да, чёрт побери! Просто дай мне шанс доказать!
— Какой шанс? — Томашевский спустил ноги с подоконника по обе стороны от бёдер Барышева, сдвинулся на самый край и тесно вжался пахом в его пах. — Такой? Хочешь меня? Признайся, хочешь?! — играючи откинулся на широко расставленные руки, изогнулся, медленно коснулся кончиком языка нижней губы.
— Хочу… — прошептал Вадим, склоняясь ниже, чтобы дотянуться. — Очень!..
— Ну так бери! — дразнящее скольжение пальцев по щеке, шее, груди, соблазнительное поглаживание оголённой кожи чуть пониже пупка — увереннее, захват бёдер — сильнее. — Не упускай шанс…
Особого приглашения не потребовалось. Цепкие ледяные пальцы скользнули по спине, подхватывая под лопатки и поясницу, поднимая выше, притягивая ближе. Горячее дыхание на губах — лишь секундное замешательство. Поцелуй — снова жадный и властный.
Тонкую футболку — до самых подмышек, руки вверх — уязвимость обнажённого тела, горделивый разворот плеч, красивый рельеф мышц, изящество тонких косточек на груди, мурашки по коже, затвердевающие от соприкосновения с холодным воздухом соски.
— Какой ты… — восхищённый полувздох. — Мечта…
— Трахнешь свою мечту? — большими пальцами за пояс брюк, приспуская.
— Обними меня, мой хороший.
— Как будто я люблю тебя? — чистый яд и послушное движение навстречу.
— Я правда люблю тебя. Очень. Веришь?
— Зачем ты мне это говоришь? Просто бери и…
— Говорю потому, что всегда мечтал сказать. Прекрати болтать, просто помолчи, — ладони — слегка дрожащие, но совсем уже не холодные — осторожно двинулись вдоль спины в ласковом, согревающем танце, будто смакуя каждое ощущение, запоминая каждый изгиб, очерчивая каждую линию, будто впитывая тепло и бархатную трепетность чувственного, отзывчивого тела. Бережные, робкие прикосновения, будто не руками по коже, а душой к душе. Словно на память.
— Прости меня, Тома. Я так хотел быть счастливым с тобой, что совсем забыл, чего хочешь ты сам.
Вадим зарылся носом в буйно растрёпанные кудри на макушке Сергея, коротко, будто прощаясь, прижался губами к его пылающему лбу, склонился, подбирая с пола футболку, положил на подоконник и отошёл вглубь палаты.
— Мне нужно идти. Справишься без меня? — он остановился у самой двери, дождался утвердительного кивка в ответ и вышел, тихо притворив за собой дверь.
Ледяное стекло обожгло спину, упёрлось идеальной своей гладью в затылок, как упёрлось стальным дулом в лоб осознание: «Я один!» — и не принесло ожидаемого умиротворения и покоя.
«Один… — сутуло пряча руки в карманах распахнутого пальто, Вадим пересёк опустевшую парковку, скверик, помедлил, бегло оборачиваясь к окнам больницы, замелькал размашистыми шагами сквозь ограду и исчез. — Он тоже один».
Мелькнула давно набившая оскомину мысль о том, что и рождается человек, и умирает один.
«Для чего приходит? Чтобы всегда оставаться одному? Для чего я продолжаю существовать? Какая от меня польза? Кому я нужен?»
Ещё несколько дней назад, сражаясь изо всех сил, зубами хватаясь за жизнь, он не задумывался, зачем и ради кого это делает.
Теперь же идея о том, чтобы уйти по своей воле именно сейчас, когда все точки над i расставлены и вопросов не осталось, показалась такой же естественной и логичной, как и сам конец. Лениво перебирая вариант за вариантом, Томашевский спотыкался лишь об абсурдность и ненадёжность сопутствующих обстоятельств.
До одури странно бороться за выздоровление, чтобы в итоге убить себя своими руками, или, совершив страшную попытку, по неумению или недоразумению не довести её до конца. Оказаться нечаянно спасённым, снова очнуться в этом гнусном мире прикованным к кровати на потеху всем, из чьей памяти хотелось исчезнуть навсегда?!
«Нет», — такого исхода Сергей не хотел.
Выписаться из больницы, прийти в себя, аккуратно завершить дела, продумать всё до мелочей, уехать куда-нибудь далеко и сделать так, чтобы наверняка, чтобы безболезненно, тихо, без свидетелей и излишней театральности — вот финал в духе Сергея Томашевского.
С такими мыслями он покинул, наконец, пункт своих размышлений, заполз под одеяло и уснул, успокоенный определённостью, — быстро, крепко, без сновидений — впервые за долгое время.
Он проспал до самого утра, пока дежурная медсестра не начала ежедневную раздачу градусников, и моментально заснул снова. С аппетитом уплетая завтрак, он чувствовал себя не только умиротворённым, но и радостно-возбуждённым, и даже почти здоровым.
