Обуглившиеся мотыльки (СИ) - "Ana LaMurphy" (полная версия книги TXT) 📗
Чуть сбитое дыхание. Оторвались на несколько секунд — после вновь продолжили. Ее руки уже давно были под его футболкой. Его руки — под ее футболкой. И они изучали друг друга тактильно заново.
Одно омрачало. Они друг другу не могут принадлежать по-настоящему.
Доберман медленно отстранил девушку. Он не хотел ее отпускать. За окном ночь, да и дождь не унимается. Им обоим порознь будет холодно.
— Я вызову тебе такси, — он убрал руки с ее обнаженной кожи, оставил девушку, пройдя мимо нее и направляясь в зал. Елена почувствовала себя так, как чувствует себя человек, о тайне которого узнали его недруги. О какой-то очень интимной и личной тайне, доверить которую никому нельзя было.
Девушка отчаялась. Ей заплакать хотелось, наорать на Сальваторе, отомстить ему, сказав, что это — очередная ее выходка. Но все эти мысли испепелились, когда Доберман вернулся обратно с телефоном в руках. Он набирал номер такси.
— Почему нет? — произнесла она, стоя спиной к мужчине и боясь пошевелиться. Мысленно она молилась, чтобы сердце ее не разбивали… снова.
— Потому что ты — девушка моего лучшего друга.
Заказывает такси. Елена резко оборачивается. Ей претит видеть, как Доберман прячет взгляд. Ей осточертело терпеть вечную невзаимность.
— Я не его, — выкрикивает она, когда Сальваторе отклоняет вызов. — Мы расстались.
— Это ничего не решает, — уверенно и без колебаний.
— А что тогда все решает? — с вызовом. Она подходит ближе, вцепляется в ворот футболки, привлекая Добермана ближе к себе.
— Все решает долбанный Га-Ноцри, Елена! — хватает ее запястья, сжимает их с такой силой, что вновь начинают проступать синяки. Соль въедается в рваные раны. Гилберт чувствует, что кислород вновь заканчивается. Девушке хочется зубами вцепиться во что-нибудь, лишь бы не закричать от обиды и боли. — Я могу сейчас налгать тебе! Сказать, что мне почти тридцать, что я не в состоянии обеспечивать тебя, содержать, покупать дорогие шмотки…
— Да не нужны мне деньги! — шипит она, начиная извиваться как кошка в его хватке. Их отношения нормализуются. Все снова возвращается на круге своя: за глотком нежности следует буря безумия. — Что ж, вы, мужики, все в ценах измеряете! Ненавижу!
Она вскрикивает от боли, когда Сальваторе впечатывает ее в стену. Их обоих это возбудило бы, не говори они сейчас о том, что им не быть вместе. Черт возьми, да они оба желали забыться в спальне, желали просто наслаждаться друг другом, растворяя слова и прежние клятвы в кислоте прежнего.
— А еще я мог бы соврать тебе, — его руки по обеим сторонам от нее. Елена отвернула голову вправо. Ей больно. Теперь — по-настоящему больно. Она отвергнута. Вновь. — Что мне похуй на тебя, что все эти взгляды украдкой, ебанные касания — лишь очередная моя издевка. Но все дело в Га-Ноцри, Елена. Ты же читала о нем, да? Слышала, по крайней мере?
— Да плевала я на книги, — Гилберт сжимает зубы. Когда она поворачивает голову, в ее взгляде вновь туман, вновь пелена, и тайна, спрятанная за ней, уже никому и никогда не откроется — Сальваторе не знал наверняка, но чувствовал.
— Ты ошалевшая, безумная, дикая, сумасшедшая, беспринципная, отвратительная, сексуальная — и мне нравится это в тебе с самой нашей первой встречи, — он аккуратно касается ее плеч. Елена знает приговор заранее. В ее скучной жизни нет места для большой любви, страстных ночей, вечерних прогулок. Все это для героини какого-нибудь подросткового дешевого вшивого сериальчика или второсортного кино. — Ты мне нравишься. Но истинная причина — это Тайлер.
— Но я порвала с ним, — сквозь слезы прошептала она, вновь прижимаясь к Деймону. — Все кончено.
— Ничего не кончено, — ответил он, убирая ее руки. Эта девочка вцеплялась в него как кошка. Хваталась за последнюю надежду, за последнюю соломинку. — Он любит тебя. А я знаю, что он никого и никогда не любил, что ты ему нужна. А еще я знаю, что он сделал слишком много для меня, чтобы я мог лишить его тебя.
Губы девушки скривились в неком подобие уродливой улыбки. И во взгляде застыл туман. Теперь там не было дыма, не было серости и магии. Теперь там было стекло. Застывшее, непробиваемое стекло.
Елена ослабила хватку, высвободила руки и плавно оперлась о стену. Нет, Гилберт в принципе привыкла, что кто-то вечно срывает чеку и кидает ей гранату. Но впервые эту чеку сорвал Тайлер. Впервые она увидела истинную сущность Деймона Сальваторе, этого мальчика с закосами под крутого гангстера и истинным благородством. Возвыситься можно, но не обязательно при этом рвать на себе волосы или сбивать кулаки в кровь. Мы возвышаемся (или падаем вниз), когда совершаем выбор.
— Так вот в чем секрет твоего фокуса, да? А все это напускное безразличие — лишь отвлекающий маневр?
— Да, если тебе угодно. А теперь уходи.
Девушка зарылась руками в волосы, закрывая глаза и на несколько секунд чувствуя, как весь мир трещит по швам. Хрупкий шелк доверия, нежный шифон желания любить — все рвалось. Нитки ниспадали к ногам, а потом втаптывались подошвами. Представление о мире изменялось и теперь уже — окончательно. Исчезала легкость. Исчезало детство. Вместо этого наступала осень — холодная, безжалостная и свирепая. Она принесла с собой разочарования, горести и противоречия. Она уничтожила все, что было.
Елена еще раз посмотрела на мужчину. Она не могла сдерживать слез, не могла заставить себя уйти. Но и мучить себя, находясь тут, тоже было безумно.
— Я ошиблась, — прошептала она. — Под чернотой сокрыто вовсе не золото. Под ним скрыт целый космос. Отдельный. Он лучше нашего.
Он хотел ее оставить у себя сегодня. Но не мог. Черт возьми, он не мог наплевать на все принципы и совершить выбор в пользу желаний, а не в пользу дружбы.
— Прости, — напоследок как брошенная кость.
И потом Елена ушла. Вместе с ней ушло последнее спокойствие. Остались лишь пустота и ощущение упущенной возможности.
Больно.
2.
Рассвет создал Дьявол. Быть может, день, ночь и вечер — создал Бог, но рассвет определенно Дьявол.
Бонни затушила скуренную только что сигарету. У девушки болела спина. Ломило все тело. Температуру и не имело смысл измерять. Наверняка, не меньше тридцати семи.
— Жалеешь? — он сидел на другом конце грязной и смятой постели. Сидел спиной к спине Беннет. Теперь они оба вновь чувствовала себя преступниками. Теперь они точно виновны в том, в чем их обвинили. На душе гадко. От этого ощущения хочется избавиться настолько сильно, что желание напиться в баре уже не кажется таким уж детским.
— Я уже переросла тот возраст, когда сожалеешь о содеянном. Нужно научиться принимать факты сухо и бесчувственно. Ну, как ученые…
— О чем хоть ты? — в его голосе было нечто иное. Нечто, что никогда не принадлежало тому прежнему Тайлеру. Некое разочарование. Некая горечь. Смирение, смешанное с горечью виски, с болезненным принятием любой действительности. Тайлер Локвуд взрослеет.
— Об ученых, — девушка поднимается, чувствуя, что в этой комнате ей очень-очень тесно, — таких худых дядечках с усами и в очках…
Она заходит в ванную, закрывая за собой дверь и прижимаясь к ней спиной. Поломанная девочка Бонни закрывает глаза. Поломанная девочка снова плачет. Ей кто-то в вены воздух вводит с ядом, и эта ядерная смесь становится причиной вздутых вен и безумной боли. Терпеть это нет ни сил, ни желания. Вчерашний день спицами вонзается в сердце. Воспоминания водоворотом увлекают в пучину безумных и остервенелых воспоминаний. Вчера поломанная девочка Бонни была свободной, а сегодня она поняла, что если хотя бы один гребанный раз человек познает свободу, а потом попадает вновь в клетку, то для него это сродни смерти. Или долгой пытки. Или еще чему-то болезненному и обезвоживающему.
— Бонни! Выйди, нам надо поговорить!
Девушка закрывает уши руками, вжимаясь в дверь еще сильнее. Ей бы по законам жанра воду включить и вены попытаться перерезать. Ей бы по законам жанра зеркало разбить. Но вот Бонни может лишь вырвать из груди дикий крик, думая, что так ей станет легче. Крик вырвался, поцарапал горло и душу заодно. А облегчения не прошло. Стук в дверь, голос Локвуда, воспоминания — все это закружило, завертело. И когда Бонни открыла глаза, то увидела черных птиц, которые кружили над ее головой, крича и оглушая. Их крылья были огромными и смоляными. Хлопанье крыльев сводило с ума. Тени, падающие от парящих птиц, плясали на стенах.
