Вкус яблочных зёрен (ЛП) - Хагена Катарина (читать книги онлайн полностью .txt) 📗
Она через силу писала своим родителям и была не готова к тому, что получила такой ответ.
Берта писала своей дочери, что хотела, чтобы Харриет смогла добраться домой. Она
поговорит с Хиннерком, хотя он и не рад всей этой истории. Но это был один раз в её жизни,
когда Берта привела аргумент против своего мужа, что дом был не только Хиннерка, но и её
собственный — Берты, родительский и довольно большой как для её дочери, так и для её
внука.
Харриет приехала в Боотсхавен. Когда Хиннерк увидел её живот, то развернулся на
своих каблуках и ушёл в кабинет на всю оставшуюся часть дня. И ничего не сказал. Берта
победила. Никто и никогда не узнал, насколько высокую цену она должна была за это
заплатить.
Пока Харриет была беременной, её отец не сказал ей ни слова. Берта действовала так,
будто ничего не понимала и болтала с обоими, но по вечерам она быстро уставала. Её
белокурые волосы выпадали из начёсанной высокой причёски, и бабушка выглядела
измождённой. Тем не менее, её младшая дочь этого не видела, так как в то время тётя
совершенно ушла в себя. Утром Харриет сидела в своей старой комнате и переводила. Через
дружелюбное посредничество одного профессора, который ценил её работу, или девушка
просто вызывала в нём сожаление, тётя отправилась в издательство, специализирующееся на
биографиях. Этот жанр располагал Харриет, и перевод давался ей легко. Таким образом, она
печатала наверху в своей мансарде десятью пальцами на серой "Олимпии" и окружила себя
энциклопедиями и словарями, давая возможность чужой жизни воскреснуть на новом языке.
Она спускалась на обед. Мать и дочь вместе ели на кухне. С тех пор, как Харриет
вернулась домой, в обеденный час Хиннерк оставался в офисе. Тётя мыла посуду, а Берта
ненадолго ложилась на софу в гостиной. Затем Харриет снова шла работать, но только до
полдника. После четырёх она всё прекращала, положив мягкий серый пластиковый коврик
на пишущую машинку, и отодвигала стул. Тем временем, Харриет уже и, правда, была
неповоротливой, и очень медленно спускалась вниз по лестнице. В тот момент, когда Берта
слышала шаги дочери, перебирая бобы, то откладывала их в сторону, или ставила на землю
тяжёлую бельевую корзину, с которой хотела идти через прихожую, либо когда заполняла
свою расходную книгу, то роняла карандаш. Она затихала, подслушивала и хваталась за
свою шею. Иногда из её горла вырывались еле сдерживаемые рыдания.
Харриет ничего этого не замечала. Она медленно шла в сад на улицу, ведь был уже
конец лета, брала мотыгу и полола грядки. Наклоняться ей было трудно. Когда тётя не
ставила ноги врозь, чтобы живот находился между ними, то он пережимал ей воздух и болел.
Всё же, Харриет вытаскивала сорняки день за днём, грядку за грядкой. И когда всё было
готово, она начинала снова. А в дождливые дни тётя шла на пастбище, туда, где на верёвке
висело бельё, и пробиралась сквозь высокую траву к большим ежевичным живым изгородям,
чтобы собирать ягоды. Дождевые капли заставляли чёрные плоды проявляться ещё больше и
Харриет собирала только тяжёлые и мягкие. Сок и вода текли по её рукам. И после каждой
ягоды, которую она брала, куст оттряхивался как мокрая собака.
После одного или двух часов в саду тётя садилась на старый складной стул или
скамейку, прислоняла голову на стену дома под навесом или к стволу дерева, и засыпала.
Стрекозы дрожали над ней, шмели запутывались в её рыжих волосах, но Харриет ничего не
чувствовала. Она не летала, не мечтала, а спала как убитая.
Ночью тётя спала ещё хуже. Было жарко под крышей и под этим тяжёлым потолком.
Между её грудями струился пот, когда они лежали на её большом животе. Спать на животе
было невозможно. А лёжа на спине она испытывала головокружение. От недолгого лежания
на боку начинали болеть суставы коленей, бедро и плечо, на которых Харриет лежала. Кроме
того, тётя не знала, как быть с рукой, ведь спала она чаще всего на ней, но так было
неудобно. Каждую ночь Харриет вставала, тащилась по лестнице вниз, чтобы сходить в
туалет.
Когда тётя начала вставать ночью по два раза, то, наконец-то, взяла ночной горшок,
которым пользовалась ещё ребёнком, потому что путь вниз был длинный, крутой и
холодный, чтобы преодолевать его каждую ночь. Если Харриет поднималась, то не ложилась
снова в кровать. Окна были открыты, но прохладный ночной воздух осторожно проникал
только в верхние помещения. Харриет останавливалась возле окна и сквозняк раздувал её
ночную рубашку как огромный парус.
Розмари рассказывала, что тётя говорила ей, будто люди, которые проезжали внизу
вдоль улицы, видели, как белое приведение на чердаке дома парило в воздухе. Это была
Харриет. Она никогда не покидала усадьбу и, следовательно, некоторые люди в деревне не
знали, что девушка вернулась обратно. Конечно, многие узнали о ней и её положении, но об
этом много не говорили.
Об этом должны были начать говорить, когда стали переставляться книги верхних
полок книжного шкафа. А так случалось один раз в несколько месяцев. Неожиданно все
книги снова вставали по-другому, чем прежде, и всегда кто-то чувствовал, что всё
происходило непроизвольно, но в определённом порядке. Однажды у нас возникло
впечатление, что книги сформированы врассыпную, в другой раз по обложке, в третий мы
находили их по авторам, которые многое могут сказать друг другу. А в следующий раз
вместе стояли именно те, которые ненавидели и презирали бы друг друга. Но Харриет
никогда в этом не признавалась.
– Почему я должна что-то делать? — спрашивала она у дочери и меня, посмотрев на
нас с дружелюбным удивлением.
— Кто ещё должен был это сделать? — спрашивали мы в ответ.
— Но ты же летаешь, когда спишь, — упрямо добавляла Розмари.
Но Харриет громко смеялась.
— Кто снова вам такое рассказал! — снова засмеялась она, и покачав головой, вышла
из комнаты.
Но я всё ещё спрашивала себя: "Кто переставлял книги? Была ли это Берта? А когда она
была в гостях и уходила из дома?" Всё-таки сейчас я стояла на коленях перед письменным
столом моего умершего деда с нечистой совестью, потому что нашла книгу стихов, которую
он писал более четырёх десятилетий. Я положила её обратно. Я сохраню это для другого
раза. Сейчас я должна позаботиться о курятнике.
Я забрала мою зелёную сумку с портмоне и быстро поехала. При въезде в населённый
пункт находился гигантский строительный маркет. Я не стала запирать на замок мой
велосипед. Войдя внутрь, я схватила большое ведро краски, хотя два было бы лучше. Но я
была на велосипеде и не смогла бы отвезти больше одного ведра. Ведь даже два для меня
было небезопасно, как бы тогда я с ними справилась. Я схватила ещё валик, бутылку
скипидара и пошла к кассе. Кассирша была такого же возраста, как и я, и рассматривала
меня, опустив уголки рта вниз. Всё, что я сделала — вышла с моим барахлом. Сначала я
попыталась закрепить ведро с краской на багажнике, причём подол моего платья зацепился
за цепь, и мне стало понятно, почему кассирша, так нагло на меня смотрела. Я всё ещё
носила золотую одежду, но вид рваного подола с чёрными масляными пятнами не укреплял
моего самомнения и не поднимал расположения духа. Я запихнула валик и скипидар в
сумку, повесив её через плечо. Затем подобрала платье и подвернула его в свои трусы, чтобы
оно стало короче. Я села на велосипед и тронулась, но при этом тяжёлое ведро краски
соскользнуло с багажника мне на волосы. Я успела схватить его и удержать на месте, но в то
же время опасно вильнула велосипедом и почти въехала в случайного посетителя
