Вкус яблочных зёрен (ЛП) - Хагена Катарина (читать книги онлайн полностью .txt) 📗
девочками и они всегда также сильно шутили в ответ. Это делало дедушку весёлым и
очаровательным. Я тоже спросила его, как выглядит сад зимой. Подмигнув нам, Хиннерк
посмотрел из окна, драматично вздохнул, повернулся к нам и сказал низким голосом:
— Нет настроения, чихаю, кашляю, хриплю,
И на морозе покрасневший нос заложен,
Зима, я так тебя люблю,
Но в эту пору от простуды организм изношен.
Гора платков, горячий чай
И одиночество, подобно карантину.
Подруга не придёт, а жаль,
Но что же делать, так болезнь меня скосила.
Зимний сад, застывшие деревья,
И снег летит лениво.
Печально сердце от тоски стучит
И девушки проходят мимо. (прим.пер. - перевод Марины Казаковой).
Хиннерк громко смеялся и начинал кланяться.
— Браво, — кричали мы больше из вежливости, чем из искренности, хлопая своими
руками в перчатках. Мы с Розмари носили белые перчатки, которые можно было застёгивать
на запястьях. Перчатки Миры были из чёрного сатина и доходили ей до локтей. Хиннерк
снова засмеялся, спускаясь вниз, и лестница трещала под его шагами. Мира хотела знать,
придумывал ли он в этот момент стихотворение. Я тоже охотно бы узнала, но Розмари
пожала плечами. "У него есть целая книга, заполненная ими".
Между тем Макс и я добрались до слова на стене, я красила над "и", а он над "н". Мы
медленно подходили друг к другу с противоположных сторон.
— Доделаю здесь, — сказала я, — ты продолжай, но на другой стене. Одна белая стена
выглядит смешно, и сейчас мы заново покрасим всё белым. Если вместе, то пойдёт быстро…
Взяв себе новое ведро, Макс открыл крышку, перемешал внутри и потащил его до угла,
чтобы покрасить стену, которая была полностью повёрнута к лесочку.
— Скажи мне, Макс.
Я говорила своей стене. Голос Макса раздался справа:
— Хм?
— Неужели тебе по-настоящему нечего делать, чем находиться здесь сегодняшним
вечером?
— Ты жалуешься?
— Нет, конечно, нет. На самом деле я рада. Но у тебя только одна жизнь, я имею в
виду… ты ведь вероятно… ну, ты понимаешь.
— Нет, я не понимаю. Сейчас красиво закончишь разговор, Ирис. Я не думаю об этом,
а только помогаю тебе…
— Хорошо, сама виновата. Я только хотела быть вежливой. Мне показалось, что ты
бросился решать мои проблемы, будто в твоей жизни ничего больше нет, это так?
Выглянув из-за угла, Макс посмотрел на меня прищуренными глазами и сказал:
— Вероятно, да, именно так. И сейчас ты конечно сделаешь вывод своими скудными
маленькими женскими мозгами, что я торчу здесь, потому что мне одиноко и скучно.
Макс вздохнул, покачал головой и исчез за курятником. Я глубоко вздохнула:
— И? И тебе одиноко и скучно? Да?
— Согласен, иногда. Но это не заставляет меня искать общества чужих женщин и
исполнять ремесленные работы в их доме и курятнике.
— Хм. Я должна это принять на свой счёт?
— Обязательно.
— Что ты делаешь, если не красишь курятники или работаешь?
— Боже, я знал, что так будет. Чертовски мало, Ирис. Итак. Я играю с моим коллегой в
теннис, дважды в неделю. Вечером я бегаю, хотя нахожу бег смертельно скучным. Когда
жарко, я хожу плавать, смотрю телевизор, читаю каждый день две газеты и листаю время от
времени "Шпигель". Иногда после работы я хожу в кино.
— А где твоя подруга? У вас в деревне каждый имеет уже в двадцать с небольшим
двоих-троих детей от одной женщины, с которой познакомился в шестнадцать.
Я была рада, что не могла его видеть.
— Понятно. У меня тоже есть друзья. Моя последняя подруга, с которой я
познакомился в 22 и был вместе с ней четыре года, переехала в прошлом году. Она была
медсестрой.
— Почему ты не уехал с ней?
— Она перевелась в госпиталь намного дальше от города, чем здесь. И прежде чем мы
смогли обдумать, где будем жить в одной квартире посередине между её госпиталем и моей
канцелярией, там у неё уже случилась история с главным врачом.
— О, мне очень жаль.
— Мне тоже. Но самым неприятным для меня было то, что было как-то по фигу.
Особенно выводит из себя клише с врачом и медсестрой. Моё сердце не было разбито, и
даже не болело. Вероятно, у меня больше никого нет, потому что я просто погряз в этой
болотистой местности.
— Когда ты был маленький, ты был один.
— В самом деле? Как успокаивает.
— Когда ты вытащил из воды Миру. В шлюзе.
— Это был зов сердца? Скорее моя обязанность и делал я это без радости.
— Нет, но ты показал своё сердце, и мы после этого такого не встречали. .
— Вы пугали меня.
— Да ладно. Ты считал нас клёвыми.
— Ужасно.
— Ты был в нас влюблён.
— Вы были абсолютно ненормальные.
— Ты считал нас красивыми.
Макс молчал.
— Ты считал нас красивыми!
— Да, чёрт возьми. Ну, и?
— Ну, ничего.
Мы красили дальше.
Через несколько минут справа раздался глухой голос Макса:
— Надпись на стене выполнена здесь вручную либо тем, кто не имел ни малейшего
понятия, о ком пишет, или тем, кто хорошо знал Хиннерка Люншена. Ведь в Боотсхавене нет
приличных событий. Здесь вообще нет событий. Если только ты подразумеваешь спектакль
"мойщик-автомашины"
или
"селекционер-поливающий-герань-в-бетонных-цветочных-
ящиках". Здесь происходит так мало, что иногда я сажусь на кладбище и пью вино, только
чтобы что-нибудь произошло. Я не интересный тип и как раз ещё достаточно умный для
того, чтобы всё понимать. Неудачно для меня.
Я молчала. У меня не было желания утешать его и я не думала, что Макс требует
утешения. Да, это тоже какое-то согласие. "Что я здесь вижу в спокойном молодом
адвокате?" Вероятно, прошлое. Понимая важность того, что я была у него перед глазами как
пухленькая белокурая девочка, которая судорожно пыталась перехватить внимание двух
старших девочек. Он знал меня как внучку Берты, кузину Розмари и как "любимую девушку"
Хиннерка. Когда Макс, как младший брат как-то растворился в воздухе между восемью и
тринадцатью, то он всё же нас видел. Временами Мира была вынуждена привозить его к нам,
тогда мы удостаивали парня взгляда, а он нас нет, но я замечала, как Макс нас воспринимал.
Я могла чувствовать потому, потому что днём мы оба проявляли такое безразличие, в
которое всегда примешивалась хорошая доля отчаяния.
Кроме моих родителей и тёть, я не знала никого, кто видел нас такими, какими мы
тогда были. Однако это не считалось, ведь они не переставали нас так видеть. Всё же Макс
меня сейчас видел. К счастью, что мужчина был такой милый. Вероятно, он должен быть
таким, да и Мира уже заняла все другие качества. Она была дикой — он послушным. Она
бросалась в глаза — он делался невидимым. Она уходила — он оставался. Мира хотела
драмы — он покоя. И так как Макс был милым, мы конечно никогда его не замечали. "Какая
девочка, которая держит что-то в себе, заметит такого славного парня?"
Но теперь я его заметила и спрашивала себя: "Почему я заметила Макса? Смерть и
эротика всегда идут вместе, но помимо этого? То, что прямо сейчас у нас обоих никого не
было?" Я оставила Джона потому, что хотела "домой", и каждый человек знает, что со
своими желаниями нужно быть осторожнее, потому что они могут исполниться. Макс явился
