Трудное счастье - Спенсер Лавирль (читать книги онлайн регистрации .TXT) 📗
Глава 10
До четвертого урока Челси и Кенту удавалось избегать встречи. Он не приближался к своему шкафчику, около которого они раньше встречались, и Челси обходила это место стороной. Но перед четвертым уроком Кенту понадобилась забытая тетрадь, а Челси. торопясь на занятия, выбрала кратчайший путь к кабинету общественных наук и теперь проходила мимо места их с Кентом встреч, места, где они улыбались друг другу и чувствовали, как их сердца ускоряют свой бег.
Сейчас при воспоминании об этом они ощущали только стыд. Челси протискивалась через группу ребят, когда Кент вывернул из-за угла, и они столкнулись лицом к лицу. Оба остановились, потом резко развернулись и разлетелись в разные стороны так быстро, как только смогли. Опи покраснели, поспешно удаляясь в противоположных направлениях. Оба понимали, что ведут себя глупо, и были смущены, и испытывали чувство вины за что-то.
Пятый урок — английский повышенной сложности — неотвратимо приближался. Миссис Гарднер, учительница, боялась его так же, как и Кент Аренс, ученик. Но время летело, прозвонил звонок, и в 12.13 Кент подошел к кабинету 232, где у дверей приветствовала своих учащихся Клэр.
Она знала, что должна поздороваться с ним, но не могла. Он знал, что должен сказать что-то, но не мог. Они обменялись быстрыми взглядами кошки и собаки, которые встретились в дверях, зная, что каждый из них может причинить боль и пострадать от другого. Клэр увидела отпрыска и живой портрет своего мужа. Кент увидел женщину, которая вышла замуж за соблазнителя его матери. И та, и другая точка зрения имели право на существование, но Кент, с младенчества воспитанный в уважении к старшим, первым напряженно кивнул, проходя мимо миссис Гарднер.
Она попыталась изобразить улыбку, но ни глаза, ни щеки ее в этом не участвовали. Когда Клэр закрыла двери и приготовилась начать урок, Кент уже сидел за партой, как и все остальные. На протяжении этого часа она всеми силами избегала встречаться с ним глазами — и когда рассказывала о греческих пьесах и мифологии, и когда раздавала тексты «Одиссеи» и говорила об исторических истоках классической литературы. Она объяснила, почему они будут изучать литературу в хронологическом порядке, перечислила отрывки для детального разбора, дала рекомендации, какие видеокассеты и книги помогут им понять греческую классику, и предложила дополнительные материалы по этой теме.
На протяжении всей лекции Кент застывшим взглядом смотрел на ее туфли. Боковым зрением она заметила это, а также его позу — немного перекошенную вправо спину, локоть на столе и палец, прикрывающий верхнюю губу. Он почти не двигался все пятьдесят две минуты урока.. Один раз Клэр забылась и посмотрела ему прямо в лицо и снова изумилась, до чего же он похож на Тома. Это пробудило в ней какое-то особенное ощущение, дежа вю, как будто она учила семнадцатилетнего Тома Гарднера, которого на самом деле никогда не знала.
Прозвенел звонок, ребята стали выходить из класса, и Клэр, стоя за столом, делала вид, что очень занята. Она опустила глаза, предоставляя и себе, и Кенту возможность расстаться не прощаясь. Но он задержался, пока все не вышли, и остановился перед ее столом, словно некий бесстрашный греческий воин.
— Миссис Гарднер?
Она вскинула голову. Силовое поле отрицательно заряженных ионов лежало между ними, отталкивая их друг от друга.
— Прощу прощения, что ворвался тогда в ваш дом. Я не имел на это никакого права.
Он резко повернулся и ушел, не оставив ей никакого шанса ответить. Темноволосая голова парня и его прямая спина исчезли за дверью. Одна, в опустевшем классе, Клэр почти упала в кресло, как будто он толкнул ее обеими руками. Она переживала целую бурю эмоций, сердце билось в ее груди, словно дикая кошка в клетке. Какие чувства испытывала она к этому мальчику? Не только возмущение. Он был сыном Тома, и не замечать этот факт стало невозможным. Ощущала ли она жалость? Нет, еще нет. Для жалости было слишком рано, но Клэр не могли не восхищать его прямота и смелость. Краска стыда залила ее щеки — ведь это она, взрослый человек, учительница, избегала его, а должна была бы показать пример великодушия. А вместо этого он, семнадцатилетний мальчик, взял на себя трудную задачу — заговорил с ней первым. Чего же другого она могла ожидать? Он, в конце концов, сын Тома, а Том именно так и поступил бы.
Мысль о Томе разбередила незажившую рану. Она сидела за столом и, словно оружие, готовила новые гневные аргументы, заостряя их на точильном камне собственной верности и честности по отношению к мужу все эти годы.
На последнем уроке Кент занимался поднятием тяжестей с тренером мистером Артуро. Аренс сидел верхом на обитой синим материалом скамье и качал руки при помощи пятнадцатифунтовой гантели, когда один из помощников из учительской передал мистеру Артуро записку. Тот взглянул на имя на обороте, потом подошел к Кенту и двумя пальцами протянул ему свернутый листок бумаги.
— Что-то из учительской, — сказал он и отошел прочь.
Кент разогнул руку, оставив гантели на скамье. На листке печатными буквами значилось: «От директора школы». Кто-то заполнил пропуски в послании, указав время и добавив слова: Зайдите в кабинет мистера Гарднера.
Кент почувствовал себя так, словно гантели свалились ему на шею. Он с трудом проглотил слюну. И в то же время нервное возбуждение, охватившее его, удесятерило его силы. «Так нечестно, — подумал он. — То, что он здесь начальник, еще не означает, что он может заставить меня сделать что-то, не имеющее никакого отношения к тому, что я в этой школе — ученик, а он — директор. Я не готов встретиться с ним. Я не знаю, что сказать».
Кент положил записку во внутренний карман шорт, поднял гантели и продолжил тренировку. Закончив качать руки, он отжимался от скамьи, делал наклоны, разминал ноги до конца урока.
После он направился в раздевалку, чтобы переодеться для тренировки по футболу, и как раз зашнуровывал доспехи, когда вошел Робби Гарднер. Шкафчик Робби находился в двенадцати футах от шкафчика Кента, их разделяла длинная отполированная скамья. Робби одной рукой открыл дверцу, а второй расстегивал куртку. Между ним и Кентом переодевались и хлопали дверцами четверо парней.
Напряжение витало в воздухе на двенадцатифутовом пространстве между сводными братьями. Робби повесил куртку. Кент зашнуровал наплечники. Робби вытянул рубашку из джинсов. Кент потянулся за свитером. Оба смотрели внутрь своих шкафчиков, оба держались очень прямо, их профили как будто окаменели. Ну ладно, ладно, он здесь. Ну и что!
Но каждого из них словно жгло присутствие другого. Каждый боролся с желанием повернуться и поискать черты внешнего сходства. Робби первым повернул голову. Потом Кент. Их взгляды встретились, зачарованные, против их воли, связанные узами кровного родства и общей тайной.
Сводные братья. Рожденные в одном году. Если бы судьбе было угодно, каждый из нас мог бы оказаться на месте другого.
Краснея, они высматривали похожие черты. Сейчас их объединяли события, произошедшие с их родителями так давно, что, казалось, никакого сходства не может быть.
Это продолжалось всего несколько секунд. Парни одновременно отвернулись и снова занялись переодеванием, испытывая уже привычную антипатию друг к другу. Забыв о родстве, оба погрузились в переживания по поводу того, что скоро закрутится мельница сплетен и им придется решать новые проблемы.
И пусть они были братьями по крови, на футбольном поле они оставались противниками. По молчаливому соглашению за эти пять минут в раздевалке оба решили не афишировать свою враждебность: играть вместе, но не смотреть друг другу в глаза, демонстрировать единство в интересах команды и оставлять обманчивое впечатление гармонии для тренера, но никогда не прикасаться друг к другу, даже в общей драке за мяч.
Тренировка началась. Погода испортилась, тяжелые, серые облака нависли над самой головой, грозя вот-вот разразиться дождем. Щитки для губ приобрели особый холодный привкус росы, ветер гудел в ушах, как флейта в нижнем регистре. Грязь покрывала голые икры футболистов, не высыхая. К 16.40, когда начало моросить, их единственным желанием было принять горячий душ и отправиться домой ужинать. Но тренировка еще не закончилась. Как обычно, Гормэн разделил их на четыре группы и прокричал:
