Парадиз (СИ) - Бергман Сара (читаем книги онлайн бесплатно полностью txt) 📗
Она стала чужой. Уставшей, нервной, надоевшей.
Хотя, наверное, сама этого еще до конца не сознавала или не хотела осознать. И последним испугом ломая гордость, все равно пришла.
Она его, конечно, тоже не любила. Но боялась остаться одна. Влюбленность ломает сладкую человеческую спесь изредка, страх потери — почти всегда. В минуту испуга, когда выскальзывает из пальцев нечто принадлежащее, навеки твое, просачивается меж ними и убегает, человек, в острой панике теряя рассудок, — способен на все. И ей не хотелось перестраивать свою жизнь, не хотелось перемен. Дебольский чувствовал, знал, осязал безразличный ему исходящий от нее страх. Как знал и то, что скажи ей сейчас, что будет врать, изменять, унижать, но останется с ней — при ней, — и она, скорее всего, согласится. Может, потом пожалеет. Возненавидит, взлютует, компенсируя рану самолюбия. Но сейчас, в самую первую минуту панического ужаса, — согласится.
И все это будет душно, хмурно, томно, пресно.
— Са-аш-ша. — И в длинной тоскливой тягомотине этого слова, в отчаянной неуверенности ее голоса Дебольскому уже слышалась серая нудная скука нескончаемого будущего.
— Саша, что происходит?! — она стояла у дверцы, не протягивая к ней руки, потерявшаяся в мире и в жизни. И слова долетали до него из пустоты. — Саша, бога ради, скажи мне что-нибудь!
Она потянулась к двери.
А он к кнопке зажигания — мотор мерно и послушно завелся.
На лице жены, в чертах которой он знал каждую точку, родинку и густо-белые гладкие мгновения кожи на местах заросших пор, отразилось непонимание. И неверие.
А он не знал, что ей сказать.
Дебольский включил «D» и с медленной неотвратимостью потянулся с парковки, оставив ее в дальнем-далеке зеркала заднего вида. Что можно сказать женщине, которую больше не хочешь?
Ничего.
И остается только влечься, подспудно нехотя тянуться туда, где звучит смех Зарайской.
Где он течет, дробится, множится, переливается, отдаваясь в ушах. Громко терпкий, вызывающе-яркий, откровенно свободный. Чрезмерно блистательный для скупо ханжеской атмосферы «Лотоса». Как единственный повод к жизни в нудном царстве рутины и скуки.
И, конечно, он был первым, что Дебольский услышал, открыв дверь конторы.
Он сделал шаг в кабинет, в юбилейно тысячный раз переступив порог, и стеклянная дверь за спиной грохотом обозначила его опоздавшее на двадцать минут присутствие.
Дебольский быстро глянул на часы: минутная стрелка успела пробежать лишнюю треть часа. Все остальные уже давно были на своих местах.
Зарайская сидела, закинув на стол худые, остроколенные ноги: стиснув, переплетя щиколотки, перекрестив белые туфли с томно беззащитными, угольчато хрупкими носами. Она просто сидела, но самим своим существованием уже утягивала взгляды, привлекала, прилучала.
Будто ей было можно то, что неразрешительно прочим, и она какая-то другая, не подвластная скупому фарисейству и субординационной трусости видимости приличия.
Богу, которому молится всякий, хоть сколько-то усвоивший основное правило социума: подмахивай и не выделяйся.
Она, беззастенчиво блистая, осеняла кабинет дымным взглядом, шепотом журчания воды и, смеясь, была здесь и не здесь.
Зарайская болтала о чем-то с Антоном-сан, откинувшись на спинку стула и взведя острые плечи, обтянутые молочно-белым платьем. Оголившим теснину груди, темную впадину между ключиц. Обрисовавшим руки, живот, острые жаркие колени. Так плотно сжатые, будто их невозможно было развести. И Дебольский ощутил запах, исходящий от ее тела, от горячих впадин подмышек, от мокрой шеи, алчно смятой одежды.
Хотя по кабинету плыл лишь привычный горько-сладкий аромат, смешивающийся с пряным духом цветов, — у ног Зарайской стоял огромный букет свежих алых роз.
Непонятно кем принесенный: Азаматом или опустошенным обожанием Волковым.
— Александр Павлович! — мысли его были резко сбиты и безжалостно попраны лучшим из всех руководителей, трепетно обожаемым козлом Сигизмундычем. Чей надсадно тонкий голос жестоко сокрушил в звуковосприятии Дебольского впитываемую им смеющуюся Зарайскую.
Михаил Сигизмундович Богарне — апологет внешнего приличия, апостол правил и минутных стрелок — топорщился в дверях своего кабинета.
— Александр Павлович, на вас корпоратив через шесть дней, а вы себе опаздывать позволяете? У вас уже все готово? — Дыбился значком компании размером с его собственный цыплячий кулачок, готовый властию своею карать опоздавших. С огромными часами на левой руке, отсчитывающими двадцатую минуту отсутствия тренера-методиста Александра Дебольского.
Которому было тридцать пять лет, а он как маленький мальчик был по-прежнему готов сиять голыми половинками на радость начальству.
И в первое мгновение в нем даже вспыхнул и затрепетал привычный плюгавый, холуйский страх: он забыл про корпоратив для приезжих КАМов и опоздал! Дебольский привычно, трусливо воровато бросил взгляд на часы.
Увидел минутную стрелку с отраженным в ней бровастым, петушино мелким лицом Сигизмундыча. И в ушах его злой издевкой, унижающей, оскорбляющей правдой прозвучало:
«Да какой мужик будет сидеть на такой работе?»
Прожгло и разлилось в теле, в печени, в пенисе.
Чтобы он разом как один вспомнил все эти ежегодно повторяющиеся, тошнотворно похабные дешевые корпоративы, устраиваемые для приезжих. К которым никто не относился серьезно, которые всегда выливались в гнусную пьянку. Которые каждый год унизительно вел Дебольский — и только он один.
А вслед за этим неподвластной морской волной — мгновенным, самозабвенным, раскрепощающе насладительным скотством — начало разливаться, сладко и мерзко вскипать в венах бешенство.
Он вдруг остро до ожесточения почувствовал всю лицемерную убогость, мелочное пресмыкательство, трусливую угодливость, которая была альфой и омегой существования в такой конторе. Облепляла, впитывалась в поры, в мозги и мыслеощущения, становясь привычкой и способом жизни, из которого уже невозможно вырваться, как невозможно выбраться из себя самого.
— У вас ко мне что-то срочное? — против всяких неписанных правил заговорил он первым, не дал Сигизмундычу греющего душу мгновения страха. Той томительной, позорной секунды, когда провинившийся еще не уверен, еще бьется, теплится в мочевом канале перепуганная желтая струйка надежды: может, не заметил? может, не скажет? может, повезет? — Без меня никто не управится? Бутылки не купит? — с деловитой издевкой, надменным кривлянием самоуничижения поинтересовался он.
И сунул руки в карманы брюк.
Задрав полы пиджака, расставив ноги — в той упоительно удобной, хамски неприличной позе, которую нельзя было позволить себе в «ЛотосКосметикс».
— Александр Павлович… — упал шеф голосом. Сигизмундыч — апостол дресс-кода, миссия корпоративной этики, проповедник, гуру и апофеоз напускного корпоративного пафоса — растерялся страхом интеллигента перед гегемоном из подворотни. Доставив Дебольскому смачное, густое, подловатое удовлетворение. И даже испугом истончился перед тем состоянием, когда чужое исступление ломает твои собственные правила игры. — Вы забыли, где находитесь?
— Нет, я помню, — с восторгом опрощения и опорожнения желчью пожал плечами Дебольский. Оглядел изысканно-деревенско-элитарный офис «Лотоса». — Что? Я опоздал? Вы без меня пропадаете? Ну ты уж меня пожалей, а? — с наслаждением безразличного ко всему сладко безответственного хулигана перешел он на скотское «ты». — Войди в положение, — поставил брови резким углом. — А то кто же без меня проведет похабный корпоратив, а? Кто будет по сцене скакать? Я же очень хороший, весьма ценный специалист! Кто как не я? Я же знаю все методики, могу уговорить кого угодно, а? Я же обаятельный, просто вершина коммуникабельности. Полностью соответствую «корпоративному запросу»! — собрал он пальцы в кольцо, оттопырил три кверху в том самом издевательском жесте «mucho bene», которым никогда не пользовался. — Видишь костюм какой — полторы зарплаты, — резким махом самоубийственно распахнув руки, бросил он. — Белый верх — черный низ. Все очень-очень прилично. Ты прости, а? Прости мне эти, — глянул он на часы, — двадцать минут.