О проблемах языка и мышления - Ленин Владимир Ильич (читать книги бесплатно полностью без регистрации сокращений txt) 📗

Идеализированный им «народ» (т.е. «хозяйственный» крестьянин) останется глух к его призывам. Вот почему, продолжая держаться народнической точки зрения, он всегда будет находиться в самом ложном и противоречивом положении. Он будет сочинять нескладные общественные теории, открывать давно уже открытые Америки, не имея действительной связи с жизнью, не чувствуя никакой прочной почвы под ногами. Задача плодотворной общественной деятельности останется для него неразрешимой задачей.

Унылое настроение, давно уже заметное в среде наших народников и в нашей легальной народнической литературе, как нельзя лучше подтверждает сказанное. У наших легальных «новых людей» выработался даже особый язык, прекрасно характеризующий всю безнадежность их положения.

…На языке корреспондента-крестьянина кустарь значит злейший эксплуататор. На языке наших народников кустарь значит «самостоятельный производитель». Чье определение больше соответствует действительности?

Кроме того, в ответ на неудовольствие, выраженное благородным князем по поводу мысли о «подлом» происхождении старых дворянских родов, Россия, собранная в лице своих депутатов, могла бы напомнить ему слова одного из них, депутата Гадяцкого, Миргородского и Полтавского полков, Н. Мотониса: «Подлого у меня нет никого! Земледелец, мещанин, дворянин, всякий из них честен и знатен трудами своими, добрым воспитанием и благонравием. Подлы те только, которые имеют дурные свойства, производят дела, противные законам…».

Слово: подлый уже переставало быть тогда синонимом слова: низший и приобретало обидный смысл. Оно, как видим, коробило, по крайней мере, некоторых депутатов Комиссии. И если Щербатов не чуждался его употребления там, где нужно было особенно старательно избегать его, то это свидетельствует лишь об его боярской надменности.

«Северный медведь съест Капитал, Социализм и германское Единство – этих трех законных детищ Свободы, Равенства и Братства» – так гласит эпиграф разбираемой нами книги…. Сам «русский дворянин», имеющий удовольствие принадлежать к числу вожаков «Северного медведя», чувствует, что этими вожаками затевается очень нелегкое дело. Но он верит в его успех, и чтобы сообщить свою веру читателям, преподносит им свое сочинение. По совершенно понятной причине сочинение это написано на французском языке: высший класс в России хорошо владеет французским языком, следовательно, язык не помешает людям этого класса прочесть книгу нашего «дворянина». До других же классов ему нет дела, так как, по его мнению, им вовсе не пристало рассуждать о судьбах своей родины.

Наши издания для народа состоят, главным образом, из более или менее талантливо написанных тенденциозных рассказов. Сказка составляет преобладающий элемент в этой литературе [90]. Характеристическою чертою последней является единообразие того среднего типа читателей, к пониманию которого приспособляется язык и способ аргументации авторов. Читая наши народные издания, можно подумать, что среда, для которой они предназначаются, не представляет резких различий по умственному развитию, общественно-экономическому положению и наиболее жизненным интересам ее отдельных составных частей. Можно подумать, что приемы и способы социалистической пропаганды остаются единообразными и неизменными как в ватаге рыбаков на Волге, так и между рабочими больших городов, в станице казачьего войска и в мастерской мелкого ремесленника уездной глуши. – Даже более. До появления «Паровой машины» на малорусском языке, мы не имели ни одной книжки, которая доказывала бы, что мы помним о разноплеменном составе Российской империи. Предназначая свои народные издания для всего трудящегося люда, от одного конца России до другого, мы не приняли во внимание того обстоятельства, что русское государство состоит из различных народностей, вполне сохранивших, в низших слоях населения, свою национальную самобытность и свой язык. «Сказку о четырех братьях» могли понимать только великоруссы; Емелька Пугачев считался годным для оживления революционной традиции как в Поволжье, так и в Малороссии, воспевающей своих народных героев, имевшей свои массовые движения. Как известно, проповедники христианства были в этом отношении практичнее, чем мы, ибо апостолы своевременно позаботились о сошествии святого духа и о получении дара говорить на всех языках. – Практика не могла, разумеется, выиграть от такого рода приемов. Ставя солидарность интересов всего трудящегося мира как идеал, нельзя считать понятие о ней присущим миросозерцанию народа; помимо воздействия социалистов, нельзя считать ее исходным пунктом революционной пропаганды. Задача последней заключается не в том, чтобы предложить народу эту солидарность, как готовый абстрактный вывод, как догмат откровения, а в том, чтобы сделать самый процесс обобщения интересов трудящихся единиц понятным и доступным уму крестьянина, рабочего или казака. Перед их глазами, применяя способ наглядного обучения, нужно разложить формулу солидарности на ее составные части, которые содержит в себе обыденная жизнь. В этом заключается смысл и значение так называемой пропаганды или агитации на почве местных интересов. Но для их успехов социалистическая литература не должна игнорировать местные, национальные, исторические или экономические особенности, а, напротив, совершенно приспособить к ним свою деятельность и, уже исходя из всем понятных, местных интересов, стараться сглаживать шероховатости, примирять существующий между различными народностями или группами трудящихся антагонизм.

Наши народные революционные издания имеют в виду, как мы уже говорили, средний тип читателя. Этим типом служит крестьянин. Спрашивается, полагают ли русские социалисты совершенно оставить в покое казачество и, если нет, то какой успех будет иметь в казачестве революционная брошюра, трактующая о нуждах мужика, написанная крестьянским языком? – Факты показывают, что даже эти брошюры встречают там хороший прием, и они делают свое дело, если сопровождаются дельными комментариями. Но если почва для социалистического воздействия там хороша, то это тем более заставляет жалеть о полном отсутствии специально к ней приспособленных орудий ее возделывания.

Если от казачества перейти к городским рабочим, то картина, представляемая нашею революционною литературою, не станет утешительнее. Можно сказать без преувеличения, что слой заводских рабочих совершенно лишен всяких подходящих для него социалистических изданий.

…Он чуждается деревенских оборотов речи и уснащает свои фразы иностранными словами; он хочет казаться образованным. Впрочем выражение «казаться» было бы не совсем правильным. Жизнь в больших центрах разрушает в нем то равновесие, которое характеризует миросозерцание земледельца экономически-отсталой страны, и делает из него скептика, превращает ум его в tabula rasa, на который жизнь постепенно очерчивает новый, более широкий кругозор. Эта умственная переборка вызывает действительное желание знать и учиться. Заводские рабочие следят за газетами, на столе более развитых из них появляются книги. Много ли даст им при таких условиях какая-нибудь «Сказка о копейке»?