Онтология взрыва - Футымский Игорь (читаем книги бесплатно txt) 📗
Этот факт и является тем минимальным условием, которое задает этику континуумального мира - этику децентризма. В рамках такого геометрического подхода мы можем смотреть на жизнь каждого из нас как на постепенное узнавание нашего геометрического места в пространстве жизненного мира. А если подходить к этому процессу с позиции измерения, то есть, взаимодействия, то есть, как к разновидности возмущения, то узнавание это становится процессом активным.
Кажется совершенно забавным то, что такие выводы содержатся уже в скромных для таких онтологических масштабов уравнениях Маквелла, а то и в рисунке фарадеевских железных опилок. Но с другой стороны, в этом и нет ничего удивительного, потому что полевая программа Фарадея-Максвелла начинает традицию нового для мира, континуумального мышления, и при этом она, конечно, должна содержать в себе его многообещающие онтологические возможности. Точно так же любая онтология, претендующая на универсальность, содержит в себе возможность онтологии континуумального мира.
История континуумальной онтологии
Трудно сказать с точностью, когда в мире была предпринята первая попытка универсальной онтологии. Скорее всего, еще до Упанишад, до орфиков и до Фалеса. Но это и не важно. Важно то, что чем больше в каждой из этих и во всех последующих попытках присутствовало стремления видеть мир изотропным и непрерывным, тем больше в них содержалось образа континуумального мира.
В античные времена самым обширно континуумально мыслящим человеком, по тем сведениям, которые донесла до нас история, был, несомненно, Платон (хотя, может быть, кроме Гераклита?). Причем в особенности пифагорействующий Платон, каким он представлен в последних своих диалогах. Именно этой подробностью (континуумальным уклоном) его взгляда на мир объясняются его неутомимые и бесконечные попытки построить онтологию Души.
Всякий раз предшествовавшая каждой новой попытке неудовлетворенность Платона всеми предыдущими попытками носила явно топологический характер: он чувствовал, что разрыв, который возникает между его миром идей и миром вещей, не покрывается в очередной раз введенной процедурой души, которая (душа) по идее должна посредничать между субстанциально разнородными мирами. А раз этот разрыв не исчезал в результате нескончаемых онтологических маневров, значит его идеал мира как Единого оставался процедурно неудовлетворенным. Как это видно, самый доступный для себя выход из положения он видел в геометрической модернизации модели души, которая способна была топологически вписаться в идею Единого. (А его "эманационную" теорию вообще можно воспринимать как прообраз вертикальных междуметрических связей.)
Ученик и главный критик Платона, Аристотель, не обладал математической интуицией своего учителя, и поэтому не утруждал себя топологическими поисками неразрывности мира.
Аристотелевская идея единства в лучшем случае сводилась к единству множественного, то есть, корпускулярного. Эта идея хорошо геометрически сочеталась с дуализмом материи и формы, который в силу своей абсолютной интеллектуальной доступности имел неоспоримый онтологический успех на протяжении последних 25-ти столетий, не растерял его окончательно и сейчас (скорее всего,и не растеряет никогда, потому что онтологическая система Аристотеля дает нам хорошее математическое приближение, и сейчас еще способное справляться с огромными количествами вопросов). Аристотель по стилистике своего мышления был систематизатором, а потому он стремился к максимальной простоте и ясности даже там, где они, возможно, и не очень-то были возможны.
Стремление к мгновенно доступным простоте и ясности не может быть неблагодарным стремлением, потому что даже там, где оно вступает в конфликт с какими-то проблемами, оно мгновенно освобождает нас от них, отрезая их от нас с той же простотой, с которой Колумб заставил стоять яйцо, и тем самым в известной степени облегчая нам жизнь. Простота и ясность, в жертву которым приносятся кажущиеся до поры до времени второстепенными детали-аномалии непременное условие в большей или меньшей степени устойчивых состояний знания, или, что то же самое - теоретических систем.
Тотально систематическое мышление Аристотеля оказалось хорошим интеллектуальным обеспечением его тоталитарной же установки по отношению к доступности знания. Аристотеля никак нельзя назвать эзотериком. Во всем, в том числе и в вопросе доступности знания Аристотель был ярко выраженным демократом. (Даже тогда, когда в "Метафизике" он производит систематическое расслоение знания по типам, он делает это в молчаливом предположении, что какое-либо переходное сопротивление между слоями отсутствует и возможности каждого по отношению к любому из них геометрически не ограничены.)
Аристотель был первым, кто не только произвел систематическое расслоение знания, но и первым, кто демаркировал зоны влияния его типов. В своем сочинении "Физика", например, он создал приблизительный канон, что в системе всяческого знания должно считать физикой. А так как мышление Аристотеля было обусловлено стремлением к удобному для жизни упрощению, то и физический канон, созданный Стагиритом, оказался упрощенным, то есть, рационально корпускулярным.
Известно, что отчаянные попытки Платона непротиворечиво геометризовать мир в конечном счете оказались путаными и размазанными. Поэтому именно подкупающий своей процедурной простотой отказ Аристотеля от бесплодных для того времени поисков топологически связной модели мира стал организующим началом европейского рационализма на целую эпоху.
Субстанциальный дуализм перипатетического образца стал, в сущности, манифестом корпускулярного мышления, в то время как так и не решивший содержащихся в нем геометрических проблем идеализм Платона сохранял для грядущего употребления идею континуумального мира (так кто-то однажды предложил научиться замораживать человека, чтобы иметь возможность неизлечимо больного сохранить до того времени, когда его болезнь cмогут лечить). В этом смысле Платона, даже к душе предъявлявшего скорее геометрические требования, чем какие-либо другие, можно было считать последователем культуры античного интуитивного геометризма, берущего начало по крайней мере у Гомера и Гесиода (да, собственно, и во всей мифологической традиции).
Аристотель как приверженец идеи мгновенной ясности стоял вне традиции геометрического мышления, поэтому и физика у него получилась агеометрической - единственной, какой она и могла быть, чтобы быть сколько нибудь годной для ежедневного ремесленного использования. Последнее обстоятельство не изменилось и во времена Ньютона. Но Ньютон, кроме того, что был физиком, был еще и математиком, и ему, одному из создателей дифференциального исчисления, идея непрерывности не была чужой. Это может показаться парадоксальным, но Ньютон, чьими руками корпускулярная физика была доведена до триумфального состояния, не всегда уютно чувствовал себя в ее рамках. Вот что он писал в письме к Бентли: "Мне кажется до такой степени абсурдным положение, при котором одно тело может действовать на другое на расстоянии через вакуум, без посредства чего-то другого, что я не верю, чтобы кто-нибудь, в достаточной степени способный мыслить философски, мог поверить в это".
То есть, уже Ньютону было видно, что рациональные основания современного ему физического мышления и мышления "философского" не всегда совпадают, и более того, не совпадают в части фундаментальных свойств мира. Первым, кто догадался, как этот разрыв возможно устранить, был почти современник Ньютона, Боскович. Его идея сводилась, в сущности, не менее, как к программе тотальной геометризации пространства физических событий. Но, как это и должно было быть, он как уж совершенно запредельный маргинал фактически не был услышан - разве только Ницше, прочитавший спустя столетие после Босковича его труд, испытал потрясение. По свидетельству Ницше, "Боскович учил, что надо отречься от веры в последнее, что осталось "непоколебимого" от земли, от веры в "вещество", в "материю", в остаток земного, в комочек, в атом. Это был величайший триумф над чувствами из всех, достигнутых доселе на земле."
