Мой Карфаген обязан быть разрушен - Новодворская Валерия Ильинична (читаем книги онлайн без регистрации .TXT) 📗

Перестройка имеет определенные пределы. Модернизация же никакой активности народа не предполагает и не требует. Петр употреблял для службы тех, кто был хорошо подготовлен, кто знал языки, в князья жаловал из простых лапотных мужиков. Он перемешал всю социальную иерархию. Он делал своими сотрудниками простолюдинов. За ум жаловал в князья. Все правильно. Но он же их не приглашал к совету. Они не были сподвижниками и соратниками. Они были исполнителями.

Такая вот исполнительная вертикаль. Это было похоже на то, что мы с вами видим иногда на голубом экране, когда сидит несчастный нахохлившийся Чубайс, положив папку на стол, и вид у него такой, что он сейчас пойдет и утопится. А рядом сидит веселый и счастливый Борис Николаевич и говорит, что он реформаторов никогда не отдаст, и спрашивает, как жизнь. Тот и ответить ничего не может, потому что ответишь что-нибудь — еще хуже будет. Сидит он и слова молвить не смеет, хотя есть и интеллект, и знания, и подготовка, но вот не требуется модернизаторам равных, не требуется умников, которые слишком высоко вознесутся. Требуются исполнители. Это классический вариант перестройки: тогда не нужны равные сподвижники. Не нужен народ как таковой, не нужно гражданское общество, хотя очень много говорится о том, что оно нужно. И когда оно появляется, ему чаще всего дают дубинкой по голове, как это было при Горбачеве. Что такое перестройка? Это когда какой-нибудь Оливер Твист подходит, протягивает свою миску и говорит: «А я хочу еще свободы». Возникает скандал и дикий крик. Он получил положенную ему порцию свободы, и он хочет еще? Половником его по голове, запереть в чулане, высечь, и обязательно сказать ему, что он кончит свою жизнь на каторге. Так было с Вильнюсом в 1991 г., так было с Тбилиси в 1989-ом, так было с Баку в 1990-ом. Классические горбачевские удары половником по голове. Причем реформатор может быть вполне искренне возмущен. Он искренне этих оливеров твистов не понимает. Он дал одну миску каши, они требуют еще одну. А свободы-то ограниченное количество. Дать всю свободу сразу? Перестройщики абсолютно этого не понимают. Реформаторы и модернизаторы хотят, чтобы сохранились некие пределы.

У Екатерины так все и получилось. Поэтому ее наш Алексей Константинович Толстой весьма негативно аттестует. Заметьте, что Алексей Константинович — законченный западник. Он фрондер, он вольнодумец. Когда Александр Второй у него спросил о состоянии русской литературы, он не побоялся ответить, что она в трауре по случаю осуждения Чернышевского, хотя он ненавидел Чернышевского. Не выносил его. Считал его развратителем, экстремистом и Бог знает кем еще.

Алексей Константинович Толстой, тем не менее, Петра оправдывает, а про Екатерину он пишет следующее:

Какая тут причина, и в чем тут корень зла,

сама Екатерина постигнуть не могла.

— Мадам, при вас на диво порядок расцветет, -

писали ей учтиво Вольтер и Дидерот.

— Лишь надобно народу, которому вы мать,

скорее дать свободу, скорей свободу дать.

— Месье, им возразила она, — vous me comblez, -

и тотчас прикрепила украинцев к земле.

Екатерина собирает, по сути дела, первую Учредилку, наших нотаблей. Делегаты от эскимосов, от всех народов Севера, от эвенков, от калмыков приезжают в столицу. Всем кладется на стол Монтескье, «Наказ» императрицы и делегаты начинают это жизнерадостно читать. Но знаете, что бывает, когда делают оргвыводы из таких наказов? Тогда случается то, что случилось с Оливером Твистом. Конечно, те, кого созвали, были вне себя от восторга. Они были в полном упоении, они большего не просили. Они хлопались на колени и были счастливы, что Екатерина их облагодетельствовала.

Кстати, такое отношение было у шестидесятников к Горбачеву. Надо было видеть несчастного Андрея Дмитриевича Сахарова, который аплодирует генсеку, а над Кремлем еще красные звезды торчат, еще правит компартия, еще не все политзаключенные освобождены. Он же аплодирует Горбачеву! Такой пароксизм восторга: давайте защищать Горбачева от Лигачева.

Это очень давняя наша традиция: благодарить на коленях за дарованную свободу, целовать за нее руку, а большего никогда не просить. А если попросишь больше? Что тогда?

Я не хочу, чтобы вы подумали, что я строго сужу Екатерину. Она отменила пытку, т. е. ограничила ее применение. Правда, она же окончательно прикрепила крестьян к земле. И она забыла отменить смертную казнь. В отличие от Елизаветы, она ее, скорее, восстановила. Но с Вольтером, тем не менее, переписывалась. Академии основывала. Иван Мирович, поручик, пытался освободить Ивана Антоновича из крепости. А Иван Антонович сидел там с елизаветинских времен. Когда Елизавета захватила престол, положенный ей как дочери Петра, она Анну Леопольдовну выслала. А Ивана Антоновича, младенца, которому был оставлен престол, заключила в крепость. Ни за что ни про что. Железная маска номер два. Мирович решил освободить этого императора-младенца, который был давно уже не младенец, а вполне дебил. Его так воспитывали, что он стал дебилом. Возможно, он считал, что совершает рыцарское деяние. Неважно, какие были мотивы. Важно, что он был бескорыстен. Екатерина узнает об этой попытке, которая кончилась ничем, абсолютно ничем. Несчастного Ивана Антоновича застрелили, потому что был отдан приказ: если его будут пытаться освободить, застрелить. Конечно, из него никакого императора бы не получилось, никто бы его не признал. Те же гвардейские полки не признали бы. Екатерина еще царствовала. Это был некий ГКЧП. Гвардейские полки уже научились возводить на трон государей. По крайней мере, дееспособных государей. Екатерина хорошо смотрелась. Она была образована. Она знала европейские дворы, европейские нравы. Это было хорошее зрелище. У нее были прекрасные манеры. Она умела очаровать, очень много работала, очень много читала. Хороший администратор. Вполне приличный монарх для обездоленной и несчастной страны. Не допустили бы никакого Ивана Антоновича на трон бдительные гвардейские полки. Он близко к нему не подошел бы. И народ бы его не принял. Беспокоиться было не о чем. Зачем было Мировича казнить?

Зачем надо было стрельцов казнить, я могу понять. Гражданская война, решалась судьба государства. Петр мог думать, что если он их не развесит по кремлевским стенам, то они сами повесят его. Не исключено, что так бы и было. А зачем было Мировича казнить? Это была абсолютно бесполезная казнь. Тем не менее его казнили.

Дальше — больше. Та самая Екатерина, которая в 1767 году скажет замечательную вещь (которую не плохо было бы заучить навсегда разным нашим правоохранительным органам типа ФСБ, КГБ и всего, что к ним приписано), что слово не есть политическое преступление, будет карать за слово. 1767 год. Формула политической свободы впервые дана властью. Не представителями интеллектуальной элиты, а властью. Ведь Екатерина сама знала, что слово не есть политическое преступление, что за слово судить нельзя. Что же тогда произошло с Новиковым и Радищевым? Почему же они тогда с властью не сошлись? Какая была необходимость сажать Новикова, всего-то навсего за масонство? Зачем понадобилось сажать Радищева за книжку? Тот, кто читал эту книжку, знает, что в ней крамолы меньше, чем принято считать. Там крамолы меньше, чем в его стихах. На самом деле Радищев был законченным нонконформистом и республиканцем. Конечно, он не принимал монархическую форму правления, но он не предлагал ее свергать. Он был слишком большим противником плебса и толпы, для того, чтобы предложить такую методику. Он хотел конституционной монархии, и дальше конституционной монархии и аристократической республики он не заглядывал. Считается, что это была вторичная попытка донести концепцию верховников до слуха власти. Это была еще одна Великая Хартия вольностей. Радищев формулирует гораздо более интересную вещь, чем все эти знаменитые обло, озорно, стозевно, огромно, которые к тому же еще и лаяй.

Эту книжку нужно уметь читать. Там много лишнего. Там есть необходимые вещи, но есть и лишние. Однако, есть у автора короткое стихотворение, в котором заключена будущая российская Конституция, даже современная Конституция, если вообще не сама американская Конституция. Все это заключено в одном стихотворении Радищева. Он гениально это предвосхитил. Не исключено, что Екатерина это стихотворение тоже читала, а книжка пошла под общим соусом. Так же было с нами, с диссидентами. Практически нам никогда не инкриминировались ни Фонды милосердия, ни правозащитные письма, ни пресс-конференции с западными коррами, а всегда находился какой-то Самиздат. Самиздат был предлогом, за один Самиздат не сажали.