Республика словесности: Франция в мировой интеллектуальной культуре - Зенкин Сергей (полная версия книги TXT) 📗
И вот для этого-то даже судейских, даже журналистов, сколь ни решающим был сговор, в который они у всех на глазах вступили, было явно недостаточно (их было бы достаточно, но тогда им пришлось бы прибегнуть к насилию, которое вступило бы в явное противоречие с теми планами, которые, как они утверждали, ими двигали). И как раз потому, что сговора этого было явно недостаточно, и потребовалось, чтобы на помощь к ним решились прийти интеллектуалы.
Требовалось, чтобы интеллектуалы, которые всегда умели судить и даже превратили осуждение в принцип той функции, которую они за собой удерживали, просто продолжили свое дело. Да и кто бы лучше с этим делом справился; кто лучше их справился бы с тем, чтобы дать ход процессам? Грубо говоря: только они были в состоянии обосновать необходимость процессов.
Довольно было бы и того, чтобы они во всеуслышание заявили, что все затеянные на их глазах процессы — все и против всех — были справедливыми и необходимыми. Но этого оказалось мало. Потребовалось, чтобы они ко всему прочему вбили себе в голову, что иные процессы только они сами в состоянии затеять.
Против самих себя? Отнюдь, поначалу. А то бы под вопросом могло оказаться как раз то, что в этом величайшем процессуальном вожделении они были в состоянии взять на себя. Против того, что иные из них продолжали упорно отстаивать им наперекор. Интеллектуалы собирались призвать к суду интеллектуальность. Другими словами, интеллектуалы собирались затеять процесс против интеллектуалов. Это начинание удалось верно оценить далеко не сразу: оно было затеяно к вящей выгоде тех, кому всегда приходилось опасаться того, что противопоставлялось им от имени интеллектуальности. А также к вящей выгоде того, за что интеллектуальность всегда в той или иной мере стремилась вымолить себе прощение.
И вправду — виданное ли это дело, чтобы вот так охотно люди шли на самоуничижение. Чтобы так легко предавали своих. Из стана интеллектуалов в унисон с речами судейских и журналистов зазвучала клевета на саму интеллектуальность. Судейские и журналисты, которые до этого момента никак не могли взять в толк, а как же воспрепятствовать тому, чтобы интеллектуальность осуждала их отприродную сговорчивость, попустительство, вдруг поняли, что теперь довольно будет и того, что они сами возьмутся за осуждение интеллектуальности. Что теперь мир таков, как он есть, и всегда будет таким, будто он всецело в их руках; что он всегда будет одним и тем же: и не суть важно, журналисты они, судьи или интеллектуалы; одним и тем же, так что все, что они ни сказали бы о столь нечаемом мире, пойдет исключительно на его оправдание. Интеллектуал — в современном смысле этого слова, и если быть интеллектуалом имеет еще в наши дни какой-то смысл, — это тот, кто повсюду всегда и все оправдывает.
Доходя до того, что, если и случается, что кто-то попридержит свое оправдание, это значит, что он решил действовать так, чтобы оно вело еще дальше; то есть еще сильнее стянуло то, что есть, угрозой возмездия, которое падет на всякого, кому случится пожалеть, что мир всего лишь таков, как есть (сколь бы жестоким он ни был, ему не стать более жестоким, сколь неравным и т. п. он бы ни был, ему не стать более неравным).
В этот самый момент интеллектуалы и принялись мыслить так, как мыслят журналисты. Так случилось, и это знак нашего времени, что интеллектуалы (философы! о социологах нечего и говорить) принялись мыслить так, как мыслят журналисты; писать так, как пишут журналисты; мыслить и писать, как пишут последние, и при них.
Как они, при них и для них. То есть на таком языке и употребляя такие выражения, которые журналисты в состоянии понять. И которые были бы понятны для тех, для кого журналисты обычно и пишут. На свой, понятно, лад. А ведь и в самом деле можно было видеть, как журналисты приноровились к этим словам и этому языку. И впрямь можно было подумать, ничуть не покривив при этом душой, что это знак того, что журналистика возвысилась до высот мысли. Но на самом деле это был знак того, что мысль унизилась до журналистики.
Не приходится удивляться, что интеллектуалы принялись мыслить так, как мыслят журналисты. Приходится, напротив, думать, что это совершенно понятная вещь. Потому как и в самом деле следует воздать журналистам должное: они намного находчивее в восприятии духа времени и в согласовании с ним. Но что значит — быть в согласии с духом времени? Это значит согласовать со средствами, требуемыми этим временем, те средства, которыми располагаешь. Ведь журналистике, с какой стороны на нее ни посмотри, никогда не приходилось обманывать ожиданий своего времени. И никогда не придется. Потому как журналистика и есть само время. И то, что оно собой представляет, и ожидания, которые оно питает, — и уже не разберешь, где что. Наверное, журналистика нашего времени, как ничто другое, разделяет эти ожидания, в которых и сосредоточено все наше время; во всяком случае, она и действительно помогает этому времени куда лучше, нежели то могло ожидать.
И тогда совершенно законная вещь, что интеллектуал, желавший, чтобы его одомашнили, стал брать пример с того, кто всегда мог засвидетельствовать, что является существом как нельзя более домашним: с журналиста.
Но тут злую шутку сыграла еще одна вещь: предшественники интеллектуала плохо к этому его подготовили. Так плохо, что он никак не разберет: то ли это мир, который он призывает сдать свои позиции, является миром, который хулили его предшественники, то ли это сам он хулит не что иное, как тип интеллектуалов, коему наследует и который, похоже, отличается тем, что никому и ни за что не сдастся. Это ведь и в самом деле отличительный знак нашего времени: лучшие из интеллектуалов, лучшие, по крайней мере, в соответствии с суждениями, которые устанавливают репутации интеллектуалов и на установление которых они сами немало потрудились, — лучшие, то есть самые находчивые во всем том, в силу чего ничто уже не отличает интеллектуала от журналиста, мысль от мнения, познания от трансляции, — идут след в след за журналистами и во всем следуя примеру последних.
Вслед за журналистами и вслед за судейскими, и во всем следуя примеру последних. Вслед, стало быть, за всеми теми, кого это время считает за самых закаленных борцов в деле служения господствующим замыслам. Журналисты и судейские обладают неоспоримым превосходством — в деле служения замыслам господства — в сравнении с интеллектуалами, которые встают на эту службу в самых последних рядах.
Но интеллектуал оказался в последних рядах не просто так; чтобы ему это простилось, он постарается всем доказать, что спешил как никто другой. И ему, как никому другому, станут по сердцу интересы господства, и он, как никто другой, станет им служить. И он не постоит за ценой, чтобы поскорее забылось, что долгое время его предшественники, а то и сам он, противостояли этим интересам по доброй своей воле, которую никто не мог бы уличить в поддельности. Сегодняшнего интеллектуала снедает стыд отступника. Стыд как нельзя более полезный, как нельзя более выгодный для интересов господства, к которым примкнули эти стыдящиеся себя интеллектуалы.
А чего потребовало от примкнувших к нему интеллектуалов господство? Для начала, чтобы они во всеуслышание заявили: то, что они считали демократией все то время, пока по глупости своей считали демократическим коммунизм, на самом деле было полной противоположностью демократии; коммунизм и все, что считалось коммунистическим с точки зрения последовательного капитализма (даже если то, что считалось коммунистическим, не имело с коммунизмом ничего общего, ну разве что отрицание демократического характера капитализма).
Но господство потребовало от них и еще кое-чего: потребовалось также, чтобы они во всеуслышание заявили, что формальные свободы, которые они в свое время столь охотно поносили — каковые они столь охотно поносили как раз потому, что те были всего лишь «формальными», — и которые содействовали столь наглядному процветанию рынка, — чтобы они заявили, что именно благодаря рынку и через него эти свободы не были лишь формальными. Другими словами — хотя не было никакой уверенности в том, что рынок был демократическим, а еще меньше в том, что он гарантировал условия политической демократии, — от них потребовалось признать, что если и есть на свете что-то демократическое, то исключительно рынок.
