Со всеми и ни с кем. Книга о нас — последнем поколении, которое помнит жизнь до интернета - Харрис Майкл
Я никогда не думал, что подобное поведение характерно для наркоманов внешней стимуляции. Но однажды мне захотелось посчитать, сколько раз в день я заглядываю в почту. Результат был потрясающим: в течение дня я открывал почтовый ящик пятьдесят два раза. Что я там искал? В основном пытался отвлечься от рутинных обязанностей, но при этом часть моего существа жаждала получить необычное сообщение. Когда мне было восемь лет, я ожидал прихода почтальона с таким же нетерпением, как Санта-Клауса, а теперь мое взрослое «я» очаровано неоткрытыми письмами. Психологи определяют такое поведение как «выработка оперантного условного рефлекса». Этот термин придумал американский психолог Беррес Скиннер в 1937 году, определяя произвольное поведение, подчиняющееся последствиям этого поведения. На базовом уровне условный рефлекс предполагает, что живое существо будет повторять некоторые действия, влекущие за собой вознаграждение (кусочки сахара для лошади или выигрыш в лотерею для человека). Правда, есть в выработке условного рефлекса и одна коварная деталь: «интервал времени, необходимый для подкрепления». Исследования показывают, что награда, регулярно следующая за действием, не самое эффективное средство формирования настойчивости. Напротив, ее порождает спорадическое, случайное вознаграждение. Все животные, включая человека, становятся одержимыми действиями, лишь изредка, случайно приводящими к наградам. Мы продолжаем что-то делать, потому что верим: в следующий раз наверняка получим свой кусочек сахара. И правда, мне достаточно раз в месяц слышать похвалу от редактора, получать весточку от давно молчащего друга, чтобы снова безропотно впрягаться в повседневные дела, читать пустые сообщения в надежде наткнуться на следующую жемчужину.
Не знаю, достиг ли я в своей наркотической зависимости от сообщений уровня среднестатистического американского офисного менеджера, который (согласно некоторым исследованиям) заглядывает в почтовый ящик каждые пятнадцать минут. Но тем не менее я настолько привык отвлекаться, что постоянно испытываю чувство вины за недоделанную часть работы. Эта рассеянность преследует меня. Однажды я попросил друга посчитать, сколько раз я отвлекусь от чтения книги. Он сказал, что, читая роман Алана Холлингхерста, я отвлекался с частотой шесть раз на страницу. Вопросы, которые меня при этом интересовали: что я сегодня приготовлю на обед, кто была та женщина в «Фарго»66, что еще мне почитать, — явно могли подождать. Интересно, на какие подвиги я оказался бы способен, если бы не постоянные мысли о том, что еще я должен сделать? Разве я мог бы быть довольным жизнью, если бы не надеялся, что вот-вот почтальон принесет мне новую, необыкновенную жизнь?
Думаю, в детстве мой мозг меньше был подвержен отвлечениям, чем теперь. Я заметил: мне стало намного труднее сосредоточиться на одной книге, одном деле. Кто был тот мальчик, который в один присест, сидя в гостиной родительского дома, проглотил «Парк Юрского периода»? Где подросток, прочитавший за время короткого морского путешествия роман Чарльза Диккенса «Большие надежды» и запомнивший каждое слово из сценария «Бульвара Сансет»? И кто этот небрежно одетый невзрачный мужчина лет под сорок, который пять раз пытался начать читать «Войну и мир», но так и не продвинулся дальше прихожей? Сегодня утром я взял с полки том Толстого и нахмурился. Закладка по-прежнему лежит на пятидесятой странице.
* * *
Узнав о смерти кинокритика Роджера Эберта, я перечитал его эссе, опубликованное в мае 2010 года в Chicago Sun-Times. Эберт описывает исчезновение любви к великим романистам XIX века — Джейн Остин, Чарльзу Диккенсу и Федору Михайловичу Достоевскому. Много лет он «читал за завтраком, и кофе добавлял удовольствия к чтению замечательной прозы». Он проглатывал романы от корки до корки, на долгие часы погружаясь в их сложный мир. Но потом Эберт оставил привычку читать за завтраком, да и время на оба этих дела было сокращено до минимума. Романы стали способом не скучать в трансатлантических перелетах. (А когда в айпад стало возможно загрузить несколько серий «Красавцев»67, романы исчезли и из самолетов.) В последующие годы он неоднократно пытался перечитать «Домби и сына» Диккенса. Книга ему всегда нравилась, но он ее так и не осилил. Это было то же самое ощущение, какое возникало у меня при попытках приступить к «Войне и миру». «Сроки», — пожимал плечами Эберт. Он, как и другие разочарованные почитатели Диккенса, понял, что «вместо поиска содержания мы рассеянно мечемся по книгам и фильмам в поисках раздражителей», чего-то вроде демонстрации «любопытной кошки, застрявшей в картонной коробке».
Доступна ли нам роскошь свободного времени, без которой немыслимо вдумчивое чтение? Особенно сегодня, когда так недостает внимания даже на то, чтобы смотреть ролики про кошек.
Очень важно отметить это сползание вниз. Ведь раньше мы не интересовались никакими кошачьими видео. В детстве я мог часами читать в постели, не отвлекаясь на цифровые устройства. Даже телефон, висевший на стене в кухне, обычно молчал после обеда. Когда истекали положенные мне два часа у телевизора, я искал убежища в романах. Книги были моим пристанищем. Они привлекли меня как занимательные миры, которыми я (слабый ребенок) мог управлять по собственному разумению. Я испытывал неизъяснимое удовольствие, держа в руках этот таинственный предмет. В предвкушении конца истории я испытывал то, что Джейн Остин называла «выжиманием страниц», последовательность поворотов захватывающего сюжета заставляла забывать о реальной жизни.
Печатная книга, увесистая, познаваемая, становилась маленьким ментальным убежищем, где я был полновластным хозяином, тем, что целиком занимало мое существо68. Но этот магический фокус не удавался в компании. Я не получал от чтения никакого удовольствия, если рядом кто-то был. Когда родители или братья заходили в гостиную и устраивались напротив с книгой, я начинал отвлекаться, пытаясь представить, о чем они читают. Обычно я вставал и уходил в приисках уединения, отстраненности.
В младших классах я проводил все перемены и обеденный перерыв в школьной библиотеке, сидя в одиночестве за маленьким деревянным столом и читая фантастические романы из серии «Сага о копье»69, состоявшей из нескольких десятков книг (я прочел их все). Такое поведение, однако, не считалось редкостью, я не был исключением. Многие писатели, да и обычные интроверты воспринимали чтение как уход от действительности. В «Истории чтения» Альберто Мангель пишет о том, как романистка Эдит Уортон уклонялась от исполнения отупляющих правил поведения XIX века, уединяясь для чтения и письма в спальне. Меня обижали на игровой площадке, а Уортон преследовала необходимость носить корсеты и поддерживать светские беседы. В биографии Ричарда Льюиса70 описаны ее истерики в отелях, вызванные неподходящим расположением кровати в номере. Я готов согласиться с Льюисом, если положение кровати не подходило для чтения. Любой завзятый читатель знает, как важно иметь надежное убежище для совершения этого великого таинства — чтения.
Но теперь норка, где могло спрятаться мое детское «я», навсегда утрачена. Уортон могла скрыться в свою спальню и запереть дверь. У меня же нет ни комнаты, ни вообще места, где я мог бы чувствовать себя в уединении.
В конце эссе Роджер Эберт пишет, что твердо решил заставить себя читать, то, чего требовал его мозг, в чем он нуждался. Он прописал себе здоровую литературную диету (и нашел в доме комнату, где не было доступа в сеть) и «почувствовал, что в душе воцарился мир. Исчезли суета и спешка». «Я перестал дергаться, — признается он. — Я перестал прочитывать строчки новостей, перестал перелистывать страницы интернета и отвечать на твиты. Я читал… Наверное, мне удалось перенастроить мой мозг, вернуть его на старую колею».
Я подумал, что смогу сделать то же самое и, возможно, мне удастся, как говорил Сенека, «укрепить мой мозг горячей и беспрестанной заботой».
