Истории для размышлений - Букай Хорхе (чтение книг TXT) 📗
И так продолжалось до тех пор, пока… он не встретился с карликом. Его распирало от тщеславия. Человек поспешил поравняться с ним, он чувствовал себя высоким как никогда…
Но, к его удивлению, карлик хранил молчание.
Гордец покашлял, но карлик, казалось, даже не заметил это. И хотя он вытянулся так, что чуть не свернул себе шею, карлик оставался невозмутимым.
Когда его терпению пришел конец, он шепнул карлику.
— Тебя не удивляет мой рост? Тебе не кажется, что я гигант?
Карлик посмотрел на него снизу вверх. Потом еще раз посмотрел на него и скептически произнес:
— Знаешь, мне с высоты моего роста все кажутся гигантами, и для меня ты не выше, чем все остальные.
Высокомерный высокий человек презрительно взглянул на него и не нашел ничего лучше, как пробормотать:
— Карлик!
Он вернулся домой, подбежал к большому зеркалу в гостиной и встал перед ним…
Ему показалось, что он стал ниже, чем утром.
Он подошел к отметинам на стене.
Мелом отметил свой рост, и… все совпало!
Он схватил сантиметр и, дрожа от волнения, измерил свой рост, чтобы удостовериться в том, что ему и так было уже известно.
Он не вырос ни на один миллиметр…
За все время не вырос ни на один миллиметр…
Впервые за долгое время он видел себя таким же, как и все. Человеком, похожим на других. И рост его — ни высокий ни низкий.
Что же ему теперь делать, встретившись с другими?
Теперь он точно знал, что был не выше их.
Человек заплакал.
Он бросился на кровать, решив, что больше никогда не выйдет из дома.
Он стыдился своего настоящего роста.
Посмотрев в окно, он увидел людей из своею квартала, которые проходили мимо его дома… Все казались такими высокими!
В панике он снова подбежал к зеркалу, теперь уже для того, чтобы проверить, не стал ли он ниже.
Нет. Его рост оказался все тем же…
И тогда он понял…
Все смотрят на остальных либо сверху, либо снизу.
Высокими или низкими мы становимся в соответствии со своим представлением о мире,
в соответствии со своими ограничениями,
в соответствии со своими привычками,
в соответствии со своими желаниями,
в соответствии с необходимостью быть
высоким или низким…
Человек улыбнулся и вышел на улицу.
Он чувствовал себя так легко, что почти плыл над тротуаром.
Человек встретился с сотней людей, одним он казался гигантом, другим — почти что карликом… но никто из них не потревожил его спокойствия.
Теперь он знал, что он один из них.
Всего лишь один из них…
Как все…
Грусть и ярость
Анне Марии Бово
В одном заколдованном королевстве, где не ступала нога человека, а может быть, ровно наоборот, где люди становятся путешественниками, не замечая того…
В сказочном королевстве, где нереальное становится реальным…
Был…
прекрасный пруд.
Или, скорее, лагуна с кристально чистой водой, в которой плавали рыбки всевозможных расцветок и переливались все оттенки зеленого цвета…
Грусть и ярость подошли к этому сказочному водоему, чтобы вместе искупаться.
Обе сняли одежду и, нагие, вошли в воду.
Ярость, как обычно, спешила (что с ней всегда бывает), быстро искупалась и еще быстрее вышла из воды…
Но ярость слепа или, по крайней мере, видит происходящее неотчетливо. Поэтому она в спешке надела платье, которое было ближе…
А платье оказалось не ее, а грусти…
И, облаченная в наряд грусти, ярость ушла.
Спокойно, безмятежно, как и всегда, грусть закончила купаться и безо всякой спешки — или, если сказать точнее, не давая себе отчета в том, что время проходит, — медленно и лениво вышла из пруда.
На берегу она обнаружила, что ее одежды нет.
А как всем известно, больше всего грусть не любит оставаться обнаженной. Поэтому она надела то платье, что нашла у пруда: платье ярости.
Говорят, что с тех пор часто можно увидеть ярость — слепую, жестокую, сердитую и ужасную. Но если внимательно приглядеться к ней, то можно заметить, что ярость, которую мы видим, — всего лишь маска и под платьем ярости прячется грусть.
Письмо сознавшегося убийцы
Сеньору Хоакину Марии Аянаку
Улица Гуалегуайчу, 431
Буэнос-Айрес
Уважаемый сеньор Аянак!
Прежде всего должен признаться: Вы меня не знаете. По крайней мере, в общепринятом смысле этого слова. То есть так, как знаю Вас я.
Иными словами, у меня записаны Ваше имя и адрес. Мне известны Ваш возраст, Ваши вкусы, места, где Вы отдыхаете, марка Вашей машины. Я знаю имя Вашей супруги, имена Ваших детей и даже Вашей собаки (Понго, если не ошибаюсь). Мне сейчас пришла в голову мысль, что, возможно, все эти сведения могут Вас немного встревожить.
Как и у всех, кто наделен властью, у Вас наверняка есть параноидальные черты. Я представляю себе, как Вы задаетесь вопросом: «Как он узнал обо мне все это? Откуда у него информация?»
Чтобы избавить Вас от дальнейшей тревоги по этому поводу, спешу сообщить, что не существует никакой информации настолько секретной, что ее нельзя было бы получить, имея немного денег и достаточно времени… Мне же хватает и того и другого (иногда мне кажется, что всемогущество Бога происходит не из-за его всесилия, а из-за бесконечного спокойствия, присущего бессмертию. А вот мы, люди, напротив, постоянно спешим из-за невольного осознания своей смертности).
Действительно, для серьезного исследования необходимо добавить к спокойствию немного рассудительности и, конечно, заинтересованности: чем сложнее задача, тем сильнее должен быть интерес к ней. (Ведь понятно, что без заинтересованности невозможно заставить рассудительность приступить к делу..)
Наверное, было бы уместно начать с рассказа о том, как я Вами заинтересовался.
Вполне возможно, что Вы этого уже не помните, ведь прошло много лет. Но дело в том, что однажды (а точнее — в четверг 23 июля 1991 года) в третьем часу дня (а именно в 14.15) Вы ехали на своем сером ВМW по улице Авельянада, что в квартале Флорес. Весь день шел дождь, и на улице, как обычно, были лужи. Доехав до пересечения с улицей Артигас, Вы на всей скорости свернули налево по направлению к улице Гаона, так что машину немного занесло, — Вы любите так делать на поворотах. Именно там, в нескольких метрах от улицы Авельянада, есть выбоина. Вы, конечно, знали о ней и поэтому взяли немного вправо (помните?)… И, конечно, сразу же обрызгали старичка, который хотел перейти дорогу в тот момент, когда светофор запрещал проезд машин по улице Артигас. Вы его облили с ног до головы, от колен до шляпы.
Вы это видели. Я уверен, что видели.
И почему-то Вы не затормозили! И не только не остановились, но (что гораздо важнее) еще и состроили гримасу, Всего на три-четыре секунды, не больше… Презрение и отвращение выражали Ваши губы, растянутые на несколько миллиметров. Затем Вы легко, совсем легко пожали плечами, и это ясно показало Вашу реакцию на случившееся.
Тогда я сказан себе: «Какой нехороший человек»
Пожалуй, следует прояснить кое-что, касающееся меня самого. У меня нет предрассудков. Я ничего не имею против шикарных машин и их владельцев. Мне кажется, что я к тому же понятливый и терпимый человек. Вот почему чуть позже я подумал о том, что, возможно, ошибся и что Ваше поведение было вовсе не таким. Или, может быть, этот поступок был скорее исключением, чем правилом: неудачный момент, ошибка, секундная бестактность…
Надеюсь, Вы это поймете. Для таких людей, как я, не признающих мелочей и полутонов, существует лишь либо «да», либо «нет». И единственный способ узнать, поступили Вы тогда подло или нет, — это изучить вопрос со всей серьезностью…
И я этим занялся!
Последние пять лет я посвятил тому, чтобы узнать больше и в результате либо подтвердить, либо опровергнуть то ужасное первое впечатление, которое на меня произвел Ваш поступок
И вот что из этого вышло, сеньор Аянак. Теперь исследование завершено, и того, что я выяснил, более чем достаточно для вывода: Вы еще большее ничтожество, чем я мог подумать тогда, в 1991 году.
24 июля, на следующий день после нашей первой встречи, в половине второго пополудни я остановился на том же сечении улиц Артигас и Авельянада, ожидая, как Вы проедете. Я был уверен, что Вы, как и я, не меняете своего ежедневного маршрута (меня всегда удивляло это утомительное пристрастие человека к неизменным привычкам: мы всегда едим одно и же, носим одежду одного и того же цвета, проводим лето в ном и том же месте, курим сигареты только одной марки и, конечно же, проезжаем по одним и тем же улицам города, чтобы попасть из одного привычного места в другое).
Вы не исключение. Вот почему в 14.14 Ваш ВМW свернул с улицы Артигас на улицу Баона и объехал рытвину на улице Артигас, приблизившись к тротуару справа.
В этот день не было ни луж, ни переходившего дорогу старичка. Не было и гримасы, и вообще ничего, что могло бы отвлечь меня, так что я записал номерной знак Вашей машины: В-2153412.
В следующий понедельник я решил не идти на работу и посвятить весь день расследованию. Я сел в свою машину, припарковался около улицы Артигас и снова стал ждать Вас. В привычный час серая иномарка выехала из-за угла, и я поехал за ней следом по улицам Хуана Бусто, Варнеса, Серрано, Санта Фе, Гурручага. Должен признаться, мне было немного неприятно увидеть, как Вы припарковались на стоянке для полицейских машин на углу Санта Фе и Гурручага. На мгновение я подумал, что Вы, возможно, комиссар полиции или что-то вроде этого. Но Вы даже не зашли в полицейское отделение. Вы прошли мимо двери, и постовой отдал Вам честь. Из своей машины я увидел, как Вы прошли двадцать или тридцать метров по Санта Фе до улицы Каннинг и вошли в здание. В тот же момент постовой засвистел в свисток, показывая, чтобы я проезжал дальше
Почему Вы можете парковаться на этой служебной стоянке, 1 мне пришлось ехать в поисках места для парковки, которое нелегко найти в том районе?
Скажите, откуда взялось такое множество сомнительных привилегий, которыми одни законно или незаконно пользоваться за счет остальных?
Почему, имея должность комиссара полиции, можно присваивать себе кусочек города для парковки своей машины и вдобавок передавать это право другим?
Ведь Вы не работаете в полиции. Вы — «друг полицейского». Дает ли это Вам право использовать несколько квадратных метров городской улицы?
Во что Вам обходится такая «любезность»? Услуга за услугу? Небольшая «компенсация»? «Незначительная» уступка с Вашей стороны?
Осыпая бранью Вас, полицию, мэрию и всю систему в целом, я припарковался и прошел два квартала назад до улицы Сайта Фе.
В конце дня мне было уже известно все, чтобы начать следствие. Я знал Ваше имя, рабочий адрес, профессию (адвокат по уголовным делам) и Ваши часы приема; понедельник, среда, четверг и пятница, с двух до шести.
Должен признаться, что до того момента, как я зашел в Ваш офис, у меня еще оставались сомнения. И происшедшее в квартале Флорес, и «привилегия» парковки возле полицейского участка были еще недостаточны… Но когда Ваша секретарша Мирта (блондинка, имеет двоих детей, живет в квартале Линкере) назначила мне встречу с Вами на два часа в следующий понедельник, я понял, насколько Вы неуважительно относитесь к окружающим. Потому что секретарша выполняет Ваши указания, а ведь и мне, и Вам известно, что в два часа Вы никак не можете меня принять, потому что в четверть третьего. Вы поворачиваете на улицу Артигас в квартале Флорес!
Что, на Ваш взгляд, должен делать человек, которому назначили прием на два часа, если Вы приедете между 14.00 и 14.45? Вас не интересуют его проблемы с законом, его беспокойство и тревога? Вам до него нет дела, верно? Вы его не знаете и Вас это абсолютно не волнует… Пусть подождет. Пусть еще один подождет.
Должен признаться, у меня никогда не вызывали восторга специалисты по уголовному праву. Я всегда думал, что люди выбирают ту или иную профессию исходя из определенных черт своего характера. Не может быть случайным то, что все врачи ипохондрики, почти все экономисты мошенники и что не существует надежных адвокатов. Многие месяцы своего исследования я посвятил изучению психологии. Это была попытка наконец понять Вас и Ваши действия. У меня в голове не укладывалось, что человек, посвятивший себя правосудию, имеет такое практически неприемлемое представление о морали и о справедливости. Тогда я научился, наконец, тому, что называется «реактивным образованием» (некий механизм, с помощью которого человек пытается изменить знак поступка, который ведет к порицанию…)
Психология, должно быть, гораздо более снисходительна к Вам, чем ко мне. Говоря профессиональным языком, Вы сублимируете свои порывы в своей профессии, и такое объяснение звучит даже благородно. Нет, никакой реактивный механизм не оправдывает, например, то, что Вы добились, чтобы Ваш клиент, Фуэнтес Орбиде, был освобожден, обвиняя во всем своего компаньона и родственника. Вы знали, что тот был невиновен. Вы знали, что Ваше выступление и планирование защиты приведут к тому, что место в тюрьме для Вашего клиента станет местом для его жертвы. Однако же Вы все равно так поступили. Вы выступали не в защиту правосудия. И даже не в защиту Вашего клиента.
Вы защищали свой карман, свою репутацию, свои личные интересы. Две недели спустя после задержания несчастного компании а Вашего клиента Вам кто-то напомнил об этом деле в кулуарах суда. Это было вроде упрека за то, что Вы «отправили его за решетку» Вы помните свой ответ? Ваши слова остались у меня в памяти, словно я сам был там и слышал их. Вы сказали «Ну и что же. Если он не может заплатить за хорошего адвоката, черт с ним!» Никакие реактивные доводы здесь не помогут. И разговоры о сублимации не могут оправдать подлости. Остается винить Ваше пристрастие к отвратительной шкале ценностей, которую Вы используете в отношениях с другими людьми? Или объяснять как «неприятие бедности» Ваше поведение в ресторане на улице Альвеар в тот сентябрьский полдень?
Позвольте Вам напомнить, как это было…
Это случилось около двух лет тому назад. Вы обедали с Марией-Еленой, Вашей любовницей, в ресторане на улице Альвеар. Так что, должно быть, дело было во вторник (мне понадобилось немало времени, чтобы узнать, что вторники Вы обычно проводите со своей любовницей). Я смотрел на Вас. сидя за столиком невдалеке, как делал не раз. В тот день в зал зашел мальчик лет десяти и начал предлагать купить розы, подходя к столикам. Он никому не мешал: ни официантам ни Марии-Елене, ни мне… И вдруг Вы закричали: «Официант!» И официант, который Вас всегда обслуживает (и так же боится, как и ненавидит), быстро подошел, и Вы заставили его вытолкать взашей ребенка на улицу.
В психологии, вероятно, есть множество объяснений для подобных поступков, но для Вас у меня есть только одно. Вы подлец, доктор. Такой подлец, что не заслужи наем с права на жизнь.
Вы можете подумать: «А ему-то что за дело?» Но мне есть до этого дело. И даже более того…
Мне есть до этого дело, потому что я тот старичок, которого Вы обрызгали на углу улиц Артигас и Раона пять лет тому назад. Мне есть до этого дело и потому, что я тот, кому каждый день приходилось проходить два квартала назад, потому что не было никакой возможности парковаться на Гурручага и Санта Фе. Мне есть до этого дело, потому что я Ваша жена, доктор, которой хотелось хоть когда-нибудь с Вами вместе пообедать, и потому что я в какой-то степени еще и Ваша любовница, которой, возможно вовсе не хотелось с Вами обедать в какой-нибудь из вторников. Это мое дело, потому что я — невинная жертва, которая поплатилась тюрьмой за то, чего не совершала. Мне есть до этого дело, потому что я во многом и ребенок, который пытался продать розы в ресторане на улице Альвеар…
От психологов я узнал многое о механизмах мышления. Так что я должен признаться, хотя меня это и огорчает: в конце концов, я такой же подлец, как и Вы. Я такой же взяточник, такой же высокомерный, агрессивный, эгоистичный, корыстный, спесивый, своевольный и ничтожный, как и Вы. В последние годы я стал иногда думать, что Вы — всего лишь часть меня самого. Ужасная часть, которая живет независимой жизнью и в каждом своем проявлении отражает то худшее, что есть во мне.
Долго думая об «инкарнации», «идентификации» и «раздвоении личности», я пришел к выводу, что Вы не только не заслуживаете права на жизнь, но и более того, Вы должны умереть,
Да. Умереть.
Но как?
Кто знает…
Какой способ был бы наиболее подходящим? Несчастный случай? Инфаркт? Самоубийство?
Самым честным способом, конечно, было бы убийство. То есть — чтобы кто-нибудь наконец решил убить в Вашем лице то, что проявляется в каждом из нас.
Вы улавливаете суть моего письма?
Я Вам пишу вовсе не дли того, чтобы Вы раскаялись…
Я пишу, чтобы сообщить Вам (поскольку считаю, что Вас это касается): я принял решение Вас убить.
Конечно же — я в этом не сомневаюсь — Вы подумаете о мерах предосторожности: оружие, телохранители, системы оповещения, охрана в доме, досмотр всех Ваших служащих и т. д. Но как долго это может продолжаться? Мне понадобилось пять лет для сбора информации, чтобы вынести Вам справедливый приговор! Я могу подождать пять, десять или двадцать лет до его исполнения… Когда-нибудь охрана окажется уже не такой бдительной, меры предосторожности забудутся и мелочам перестанут придавать значение… И именно в этот момент, сеньор Аянак, я буду Вас поджидать.
Возможно, кто-нибудь засомневается (может, и Вы в том числе) в серьезности этого предупреждения об убийстве… Существую ли я сам в реальности…
Как знать, может, это говорит голос Вашего раскаяния? Какой-нибудь невежда-психолог может задаться вопросом, не сами ли Вы написали это письмо, чтобы упрекнуть себя в совершении таких низких поступков.
Я с этим не согласен. Я считаю, что Вы абсолютно неспособны к чувству вины.
Я считаю Вас аморальным, в прямом значении этого слова.
Хотя в пользу такого предположения и кое-что говорит, и внушает беспокойство. Полиция сможет доказать, что это письмо было напечатано на Вашей собственной пишущей машинке, которая стоит на письменном столе в Вашем доме в квартале Флорес. Бумага та же, какую Вы используете, и взята из Вашего письменного стола. Если принять во внимание, сколько времени может занять написание этого письма, можно сделать вывод, что единственный, кто мог его написать, не вызывая подозрений, это… Вы сами.
Эта небольшая загадка мне по душе: она придаст концу нашей истории черты детектива, а я их люблю. И пока сохраню в секрете, как это все у меня получилось, чтобы снова Вам написать, если возникнет необходимость сообщить Вам что-то новое.
А пока я прощаюсь с Вами, но прежде хочу кое о чем попросить.
Берегите себя, сеньор Аянак, берегите себя! Мне бы не хотелось, чтобы глупая неосторожность с Вашей стороны или несчастный случай испортили всю мою работу.
