Ходи невредимым! - Антоновская Анна Арнольдовна (книги .txt) 📗
Не менее мучился притворявшийся спящим Даутбек: "Как сначала обрадовалась Магдана, увидев меня: «Я знала, прискачешь, разве можно забыть, если первый раз любишь?..». Откуда узнала, что первый?.. А если догадалась, почему не сказала: «И последний». Уже совсем небо побледнело, а она все стояла, тонкая, беспомощная, прислонившись к чинаре, и ждала. Чего ждала прекрасная, как заря, Магдана? Мои слова? Я тоже стоял, но ничего сказать не мог… Каджи своей мохнатой лапой сердце сдавил, – а когда сердце сдавлено, язык немеет… Раньше не знал, что косы могут пахнуть магнолиями… Когда Магдана рядом, одурманенный хожу… А совесть у меня есть?.. Своими руками отдал ее в Метехи, наполненный змеиным ядом, лисьим притворством и волчьими мыслями… Вот что таит в себе царский замок… Что с моей Магданой будет… С моей?.. Нет, с княжеской… Если увижу ее мужа – наверно, убью… Тогда зачем отдал? Этот длинноносый черт только притворяется спящим, а сам, наверно, карабкается по отвесным скалам к монастырю святой Нины… Бедный мой Димитрий, всю жизнь тащит тяжесть на сердце… Но разве счастье дешевый товар? Нет, слишком дорогой, потому так редко им владеют. Да, кто из нас счастлив? Дато, наверно, – не сходит сияние с его лица… всегда веселое слово с языка слетает, ибо Хорешани не дает седеть его голове, сама на весну похожа… Ну, еще Ростом с моей сестрой, оба из льда сделаны – для себя замерзают, для себя тают… В такое время двух сыновей дома держат! Сколько ни ругался, от Ростома один ответ: «Если воин непременно в сражении должен погибнуть, пусть я за них лягу…» Отец мой, старый благородный Гогоришвили, тоже сердился: «У всех воины на конях, а мои внуки в жаркое время пешком гуляют…» Насилу вдвоем заставили двух жеребцов на стражу крепости Сурами стать. Хоть так… Может, полюбят коня и шашку… Кто еще счастлив? Русудан? Возвышенная, неповторимая Русудан. Однажды спросил: «Почему о дочках меньше думаешь?» – «А зачем должна утруждаться? Дочки за каменными стенами замка мужьями охраняются, всем довольны… А, скажем, разве Матарс и Пануш, уже не различающие дня от ночи, меньше достойны моих дум? Не они ли скачут по опасным кручам от крепости к крепости с повелениями Моурави? Не их ли опалил огонь у Жинвальского моста? А Элизбар? Не он ли, как приросший к седлу, тревожит дороги Кахети, выполняя тайные наказы Моурави, скользит над пропастью по кахетинским крутизнам, подкрадывается с верными ополченцами к вражеским границам, распознавая замыслы ханов? Или наш Гиви сам может подумать о себе? Или чистый в своей любви Димитрий, благородный Дато и ты, мужественный Даутбек, не духовные мои дети? А, скажем, Папуна? Самоотверженный Папуна, всю жизнь отдавший нам, не наполняет мое сердце материнской гордостью?..»
Русудан! Кто еще имеет такую Русудан? Кто слышал о негнущейся душе прекрасной, как снег на вершине, как солнце над морем, Русудан? Да, наша неповторимая Русудан счастлива, ибо никогда не замечает, как при имени золотой Нино вздрагивают губы Георгия, как опускает он тяжелые веки, дабы скрыть мятежное пламя пылающих глаз… Ну, скажем, еще счастлив Гиви. Да, Гиви счастлив… ибо он не знает, что такое счастье…"
– Твое счастье, мальчик, что у такого отца, как я, родился… Иначе, кроме земли и буйволов, ничего бы не видел!
– А теперь что вижу? Копье да тетиву?
– Э-э, шашку захотел? Отними у врага, непременно будет! – Пациа из Гракали оглядел сидящих ополченцев. – Хорошо я сказал?
– Хорошо, Пациа, теперь молодые сразу хотят коней иметь.
– Э, Моле, конь тоже нужен, только достать сам должен. Помнишь, как мы с тобою к Сурами пришли? Ты с кинжалом, а у меня колчан и стрелы – сам сделал, и еще в руках толстая палка – тоже в лесу сам ствол ореха срубил… Ничего, башка врага не камень – от моего удара как треснутый кувшин падала… А Марткоби помнишь? Там уже на коня вскочил, копьем тоже потрясал. А теперь в Лоре разбогател… Шашку хорошую отбил, коня лучшего выбрал…
– Для себя выбрал, обо мне не подумал…
– …потом кинжал с серебряным поясом надел, – не обращая внимания на сына, продолжал Пациа. – Цаги тоже советовал взять веселый азнаур Дато, только не взял; другим надо было оставить, – не виноваты, что в другом месте волю Моурави выполняли… О тебе почему должен думать больше, чем о другом ополченце? – вдруг озлился на сына Пациа.
– Правду говоришь, Пациа, ты всегда правду любил, – одобрил Ломкаца из Наиби.
– Потому столько лет гракальцы старейшим зовут, – Хосиа из Цители-Сагдари схватил кругляк, осмотрел и отбросил. – Вот мой сын тоже голос подымает, тоже коня требует, а на что конь, когда его на башне азнаур Пануш поставил за дорогами и тропами следить? – Хосиа вдруг поднялся, порывисто бросился к берегу, схватил горсть кругляков, удивленно оглядел их и швырнул в реку. – Золотыми показались…
Ополченцы захохотали.
Медленно надвигался рассвет. Погасли костры, разбросанные вдоль реки. И вдруг как-то сразу проснулось утро, словно сбросило черную чадру. Сначала небо сильно побледнело, патом порозовело и словно гребешком разметало огненные волосы.
Моле оглядел небо и усмехнулся:
– Всегда помни, Хосиа: настоящее золото у князей блестит, а для бедных солнце старается… Я тоже раз ошибся. В лесу чувяки промокли, положил на камень сушить; только прильнул к ручью – вижу, золото из чувяка блестит. Не знаю, сам подпрыгнул или черт подбросил, только воробей чирикнуть не успел, а я уже схватил чувяк… И сразу в глазах потемнело: как раз сбоку чувяк порвался… а солнце любит во все дыры лезть. Очень огорчился, почти новые чувяки, всего две пасхи носил…
– Э-хе… Не всегда золото счастье приносит! Вот Лихи – триста пасох монеты удили, а приплыл враг – в один день весь улов забрал.
– Сами виноваты, забыли, что грузин раньше всего должен уметь шашкой рубить, или стрелы пускать, или копьем колоть.
– Палкой тоже можно врага успокоить, если сам в лесу срежешь.
– Правду, Пациа, говоришь. При мне Арсен как сумасшедший прискакал из Лихи, только наш Моурави сразу его прогнал: «Убирайся с моих глаз!».
– Прав наш Моурави. Если бы иначе поступил, сказали б: "Давайте опять для себя богатеть. Моурави раз заступился, другой раз тоже не откажет… А теперь сразу воинами стали… только Моурави их в семью ополченцев пока не взял, азнауру Матарсу поручил храбрыми сделать. Сейчас, говорит, стерегут Кахетинскую дорогу; если перса поймают, одной смерти считают мало, – десять раз убивают, даже если мертвый…
– Э-эх, люди! Жаль, у нашего Моурави мало дружинников, не так бы врагов учил…
– Откуда много будет, если проклятые князья своих дружинников в замки загнали?
– Напрасно надеются: все равно многие бегут…
– Раньше такое было, а теперь наказывают князья семьи убежавших.
– Правда, у Цицишвили, чтоб язык его волосами оброс, отцы убежавших землю под ярмом пашут, а если жених убежал – невесту на позор отдает.
– Плохо кончат князья! Запомните, люди, даже лев в лесу прячется от смелого охотника…
– Лев – да, а монахи даже бога не боятся, потому и угрожают вечным адом ослушникам церкови. «Разве не святая обитель запретила уходить в ополчение к Георгию Саакадзе?!» – так пугают…
– Напрасно пугают. Я тоже убежал… хотя сам монастырский…
– Ты и еще двадцать… Разве Моурави столько нужно?
– Хотя не столько, но мы, тридцать дружинников, все же от князей сбежали. Отец сказал: «Иди, Багур, пусть я сто лет под ярмом ходить буду, лишь бы ты врага из Картли гнал…»
– Моя мать тоже такое сказала: «Беги, сынок, пусть потом не будет стыда перед твоими детьми. И если только твою невесту тронут, сама горло тому перегрызу!..» Все знают характер Мзехатун, боятся близко к скале подойти, где держит мою невесту…
– Не все такие счастливые! Вот мой отец сердился: «Почему лезешь не в свое дело? Или не знаешь – дрались лошадь и мул, а между ними околел ишак…» Все же я ночью убежал.
– И очень хорошо, мальчик, поступил. Вот лиховцы тоже так думали, как твой отец, и все оказались ишаками.
