Приключения Питера Джойса - Ярмагаев Емельян (библиотека книг txt) 📗

Томас Бланкет знал, что восходит на пост духовного вождя колонии, он давно мечтал о нем — его дубленое жесткое лицо покраснело. По правде сказать, я побаиваюсь его мрачной пастырской уверенности в том, что все сущее греховно, включая кошек и мышей. На своей мельнице Том Бланкет мог конечно карать тех и других, — но каково доверить ему не мельницу, а людей?

Как подобает пуританскому оратору, Том начал с чужого текста — раскрыл в библии главу двадцать шестую Второзакония:

— «Египтяне худо поступали с нами и притесняли нас…»

— Притесняли! — с горечью повторили в толпе.

— «…и возопили мы к господу богу отцов наших… И вывел нас господь из Египта рукою сильною и мышцею простертою…» — с особым значением читал Бланкет.

— Аминь! — стоном отозвалась толпа.

Оратор с сильным чувством дочитал про то, как господь привел свой народ в некое место, где текут молоко и мед. Неважно, что приложение древнееврейской истории к британским делам начала семнадцатого столетия выглядело странновато: библия служила стонхильцам чем-то вроде печатного руководства во всех делах и придавала их исходу из Англии смысл неоспоримой праведности. Даже Уорсингтон — и тот был бы тронут, видя, как простирают руки к проповеднику женщины и старики, как на залитых слезами лицах выступает блаженная улыбка надежды на Обетованную Землю. Неизвестно откуда вырос тощий приятель Бланкета, стал рядом и, воздев руки к потолку, начал кликушествовать: «О дух, ко мне снизошедший! Вижу чело твое озаренное…»

Есть что-то нечистое в этом соединении подлинного чувства толпы с притворными завываниями пуританских ясновидцев. Все они, по-моему, жулики или истерики. Я — уроженец Кента, где произрастают не только яблоневые сады, но и великие мятежники. И честное слово, я страшусь утраты английским народом чувства юмора, справедливости и здравого смысла.

Пошли дела житейские. Меня забросали вопросами, среди них и такими: не греховно ли, ввиду святости дела, совместное проживание мужей с женами на корабле? Допустимо ли соединить на одной палубе свободных и законтрактованных? Я предложил представить себе вместо холла гостиницы равный ему по площади спардек корабля — среднюю палубу — и посоветовал подумать: каким способом на столь малой площади отделить овец от козлищ? Подействовало.

Почему-то всех вдруг обуяла тревога насчет примет, поверий и знамений. Их на нашем старом острове столько, что хватит замостить дорогу в ад и еще останется для райской прихожей. Толковали, что нельзя отплывать в пятницу, нельзя и в понедельник, и тринадцатого числа, что надо опасаться некоторых тварей с человеческой головой и хвостом рыбы: из воды ударят стрелой, утащат и сожрут. А то есть еще никсы или мермесы: увидишь, влюбишься — и навсегда останешься моряком. Кто-то видел, что на «Красивую Мэри» садились ласточки, — плохо! Срочно выбрали дежурную молитвенную пару: просить святого духа отвести беду.

К вечеру пришло известие, что в местной часовне пуритане нашли какую-то икону, сожгли ее публично, заодно разгромили и часовню. Узнав, что в гостинице «Королевский лев» остановились актеры, несколько благочестивейших стонхильцев вломились к ним и во имя чистоты нравов учинили такую драку, что небу жарко стало.

Словом, пора было отплывать.

Глава III

В солнечное утро 28 июля 1636 года стонхильцы вместе с провожающими вышли на плимутскую набережную. Том Бланкет обратился к своим и призвал их проститься с родиной. Что после этого началось! Люди один за другим падали на колени, набирали в горсть родной земли и бережно прятали ее в мешочки на груди; старухи жадно целовали эту землю, дети испуганно следили за взрослыми. Мужские и женские голоса составили нестройно бормочущий хор, слова в нем перемежались со стонами и всхлипываниями.

— Храни ее господь, нашу милую землю!

— Прости меня, Англия, многогрешного сына твоего!

— Господи, дай счастья моей стране…

— Том, Анна… дети, где вы? Поклонитесь ей: ведь навсегда ее покидаете!

Умолк ругатель-штурман, притихли матросы, и, сняв колпак, застыл на месте старый боцман, точно впервые на его глазах вершилось печальное дело расставания с родиной. Нервная спазма схватила мое горло, и я поспешно ушел в отведенную мне на шканцах [77] каморку, где окном служил открытый порт стоявшей там пушки. Во всем этом предприятии была и моя доля, — а страшно ведь сознавать, что участь почти двухсот человек, какова бы она ни была, дело и твоих рук! Молиться? С богом у меня очень неопределенные отношения: до богохульств поэта Марло [78] я не дошел, но веры алмазной твердости, с какой шел на плаху сэр Томас Мор, мне не дано.

Прощание кончилось. Переселенцы поднялись на борт «Красивой Мэри» и заняли верхнюю палубу во всю ее длину от юта [79] до бака [80], чтоб до последнего момента видеть Англию. Я тоже ради этого покинул свою каморку. Штурман заорал в кожаный рупор: «По местам!», матросы побежали к шпилям выбирать якорные канаты, плимутский лоцман стал подле рулевого. Подняли якоря. Два восьмивесельных бота медленно вывели «Красивую Мэри» из Катуотерской гавани в залив Плимут-Саунд. Под топот босых матросских ног и боцманские свистки на мачты натянули белые плащи, в которых сразу же захлопотал, запутался ветер. Вода под форштевнем забурлила и раздвоилась, и полным бакштагом левого галса [81] флейт прошел между утесом Мюстон и мысом Реймгед, а затем, сделав поворот фордевинд [82], вышел в Английский канал.

Теперь мы плыли в темно-зеленых водах Ла-Манша, где хозяином судна единовластно стал лоцман. Всех презирая с высоты своего могущества, он покрикивал:

— Рулевой, круче к ветру — риф Дрейстон! Справа по борту мели Нап и Пантер! Держи ровно на милю от берега, если способен отличить берег от бутылки рома!

Штурман, не уступая лоцману в крепости глотки, столь же выразительно переводил его команды на язык руля и парусов, лотовый рьяно выкрикивал глубины — казалось, весь Ла-Манш состоит из камней и мелей и только эти чудотворцы спасают нас от беды.

К полудню мы вышли на траверз мыса Лизард — самой южной точки Англии. Его высокие обрывистые берега выросли с правого борта, между ними и судном чернел зубец утеса Стагса, а вдали, сквозь ослепительную солнечную дымку, мерцали, кружась легким маревом, бледно-зеленые холмы с пятнами буковых рощ — последний емкий образ покинутой земли. Сжатая в моем воображении до их пределов, в них уместилась вся Англия. Мысленно я видел дома, низко присевшие среди кустов самшита, блеск их соломенных крыш, пучки омелы на потолочных балках, связки сушеной мяты, лаванды и шалфея над закоптелым камином; на дворе — бочки молодого сидра из яблок сортов файвкорнерз, сэнсом, стаббард… одни эти названия заключали в себе весь аромат моего Кента. А память вела дальше и дальше: под тугой звон ветра в снастях и плеск разбитой форштевнем воды я слышал крик фазана, сухой шелест вереска и писк жаб, гуденье серпента [83] с тамбурином [84] на лугу, где горят костры на холмах в ночь на пятое ноября в память порохового заговора [85]. Все это, запрещенное пуританами ради их великого идола Скуки, было моей грешной, милой старой родиной. Да спасет ее бог от ханжей!