Развязка петербургских тайн - Зобин Вадим (читать хорошую книгу TXT) 📗

— Не надо говорить плохое о человеке, кото­рого в глаза не видел.

— Все они одним миром мазаны...

— Интересно... У Николая Яковлевича орден Андрея Первозванного, лично государем пожало­ванный, и простой солдатский Георгиевский крест. А знаете, папа, как дают солдатский Георгий? Ре­шением ротного солдатского собрания. А вы — «на­душенный индюк»...

— Откуда ты все это знаешь? Небось он про­светил?

— Нашлись люди...

Данила Григорьевич дворецкого в доме не дер­жал. Всем заправляла старая экономка Кузьминич­на. Она следила за кухней, за буфетом, за гардеро­бом... Здоровенные мужики холодели от страха, услышав ее шаркающие шаги.

— Барин... Там энтот явился... Жених... Прика­жете принять или пусть посидит, подождет?

— Ты, старая, вовсе умом тронулась, — опе­шил Шеншеев и опасливо посмотрел на дочь.

Долли сорвалась со стула и бросилась в прихо­жую, где из угла в угол прохаживался князь Нико­лай.

— У нашей Кузьминичны невыносимый харак­тер,— сказала Долли, подавая князю Николаю обе руки. — Здравствуйте... Она считает, что любой ви­зитер должен подождать, чтобы почувствовать свое ничтожество перед хозяевами дома. Вы достаточ­но унижены, Николай Яковлевич?

— О, вполне...

— Ну, тогда пойдемте. — Долли взяла Николая под руку и повела в покои.

— Мой батюшка, Данила Григорьевич Шеншеев.

— Николай Яковлевич Чечевинский...

Мужчины пожали друг другу руки.

— Прошу покорнейше садиться. Дочь изволи­ла очень лестно отзываться о вашем семействе... Говорит, погибла бы со скуки в Саратове, не будь там вашего общества.

Дальше Данила Григорьевич не знал, что гово­рить, и недовольно нахмурился. Долли тут же взя­ла инициативу в свои руки.

— Папа не умеет вести светские разговоры, — сказала она. — Его стихия — цены, проценты, та­рифы... Здесь он поэт... В этом он ищет вдохнове­ние. Вы не поверите, Николай Яковлевич, папа сво­бодно умножает в уме четырехзначные цифры. Я проверяла... Все точно!

— Долли, прекрати, — сказал Шеншеев. — Ни во что отца не ставит, — пожаловался он Николаю.

— Я горжусь тобой, и ты это знаешь...

— Могу подтвердить, — поддержал Долли Ни­колай. — Долли очень любит вас...

Шеншеев расцвел от удовольствия. Вошла Кузь­минична, встряла в разговор:

— Чего подавать: кофе, чай?

— Принеси вина, — распорядилась Долли. Кузьминична не двинулась с места, ожидая при­каза хозяина.

— Ты что, Кузьминична, не слышишь? — спро­сил Шеншеев.

— У нас вино днем не пьют... У нас приличный дом... Христианский, — заворчала под нос Кузь­минична.

— Поди вон... — Шеншеев повернулся к Нико­лаю: — И ведь все принесет, а непременно надо перечить!

— Их обязательно нужно со Степаном свес­ти,— сказал Николай. — Слуга у меня... Родствен­ные души.

Вошел буфетчик с подносом, на котором стояло вино и бокалы. Данила Григорьевич сам раз­лил вино.

— Уважаемый Данила Григорьевич, — торже­ственно начал Николай. — Я и ваша дочь... Конеч­но, я много старше, и Дарья Даниловна отчасти жертвует ради...

Долли положила свою руку на руку Николая и этим жестом остановила его речь.

— Папа, Николай Яковлевич просит у тебя моей руки. Я его очень люблю и очень хочу быть его женой. Благослови нас...

В ту же минуту распахнулась дверь, и появи­лась Кузьминична с иконой. Данила Григорьевич еле сдержался, чтобы не выбранить ее за то, что подслушивает, но уж больно кстати пришлась ико­на. Он взял икону в руки, Николай и Долли встали перед ним на колени; он перекрестил их. Потом Шеншеев расцеловал дочь и Николая. Выпили вина.

— Где жить будете? — спросил Шеншеев удо­чери.

— Как решит Николай Яковлевич, — ответила она. — У него много дел в имении... Я думаю, ему не нужно менять планы...

— А что у вас за планы?

— Я строю сельскохозяйственную школу. Это воля моего покойного батюшки.

— И кто ж в ней будет учиться?

— Крестьянские дети из окрестных деревень...

— Чему же вы их собираетесь учить?.. Они и так хорошую жизненную школу проходят... С дет­ства видят родительский труд на земле... Да и сами не бездельничают...

— А вы знаете, Данила Григорьевич, какой сред­ний урожай в Саратовской губернии? — спросил Николай.

— Представьте себе, знаю, — девяносто пудов с десятины.

— Это, Данила Григорьевич, в урожайные годы... А в засуху и того меньше... А в Швейца­рии — в три раза больше, в Англии — в четыре. Вот этому и учить буду... Чтобы на благодатной родной земле с голоду не умирать...

— Полагаете, что владеете рецептом? — с из­девкой спросил Шеншеев.

— Приглашу талантливых русских агрономов, деловых людей... Таких, как вы... Вы ведь не отка­жетесь детишкам курс экономический прочесть?

— Может, и не откажусь... Ну-ка, пройдем в кабинет. Хочу поподробней о вашей затее узнать... Вообще-то, я к таким затеям без восторга отно­шусь. Но чем черт не шутит!.. А вдруг игра стоит свеч... Тогда и других промышленных людей мож­но будет привлечь.

— Папа! У нас сегодня помолвка! А вы уводите Николая Яковлевича.

— Иди с нами... Вы, Николай Яковлевич, в де­лах Дашей не пренебрегайте... Она в меня. Ее на хромой кобыле не объедешь!

Дом Ковровых. Швейцария.

Ковровы готовились к визиту Загурских. Сер­гей Антонович настоял на этом; он чувствовал, что странная пара не случайно появилась в Лихтендорфе, что Загурский с Наташей имеют какие-то свои виды на его семейство. А он не выносил нео­пределенности, ему необходимо было понять их намерения и начать действовать. Для этого нужно было встречаться, разговаривать... И Сергей Анто­нович каждый день, как на работу, ходил к Загурским, играл в карты, рассказывал анекдотические случаи из своей прошлой жизни, но ни на шаг не продвинулся к своей цели. Все оставалось для него такой же загадкой, как и в первый день.

Он не понимал отношений Наташи и Загурского, которые в основном были холодно-вежливы­ми, но изредка разрешались взрывами, словно меж ними возникал мощный электрический разряд.

Ковров не мог понять, кто больше интересует Загурских — он или Юлия Николаевна, и, главное, он не мог разобраться, что же стоит за этим инте­ресом.

Односторонние визиты становились неприлич­ны; нужно было приглашать Загурских к себе, и Ковров уговорил Юлию Николаевну принять их.

С минуты на минуту они должны были появить­ся. Юлию Николаевну била дрожь. Ковров видел, что она с трудом справляется с собой.

— Юленька! Успокойся, милая... Ничего не про­изойдет! Выпьем чаю, сыграем партию в вист и разойдемся.

— Я боюсь эту женщину... Ведь ты же сам ска­зал, что они появились здесь не случайно... Им что-то нужно от нас...

— Я и хочу это узнать...

— Надо было уехать, бросить все и уехать. Во Францию или Италию. Чтобы никто не знал, где мы...

— Почему мы должны прятаться! Мы не со­вершали преступлений. Совсем наоборот... Надо вырвать из души этот подлый страх... Нам нечего бояться, слышишь, Юленька!

— Сережа! Мы родились в России, где совер­шенно не имеет значения, виноват ты или нет... Имеет значение все, кроме правды... Деньги, знат­ность, связи... — это очень важно. А правда нико­го не интересует... Человека, который ищет прав­ду, считают глупым чудаком...

— Важно, кем ты сам считаешь себя... Свобод­ным человеком или рабом, жертвой или хозяином своей судьбы... Нам нужно победить самих себя, и тогда мы справимся со всем миром... Ты себя, Юленька, боишься, а не их. И они это могут почув­ствовать. Мне бы этого не хотелось.

— Я пока ничего не могу с собой поделать, Се­режа. Это сильнее меня... Это даже не страх... Когда боишься, совершаешь какие-то поступки: бежишь, защищаешься или хочешь бежать... У меня же все холодеет внутри, деревенеют руки и ноги. И про­тивная мелкая дрожь...

Вошла Глаша:

— Чай где накрывать, здесь или в кабинете?

— Погоди ты с чаем... — с досадой сказал Ков­ров.

— Сами распорядились насчет самовара... — обиделась Глаша. — Пудинг разогревать или хо­лодным ставить?