Медный гусь - Немец Евгений (е книги .TXT) 📗
– Это чего такое? – не понял Мурзинцев.
– Пуб-норма – это полка такая в красном углу, на которой болваны духов-обережников расставлены. Кандас сейчас, поди, с полки этой болванов прячет.
Мурзинцев пожал плечами.
– Да и ладно, – сказал он. – Я ему и за эту крышу благодарен.
Огонь в камельке разгорелся, потянуло теплом. Путники начали раздеваться, развешивать по стенам одежду, у очага расставлять обувку. Вернулся Кандас, неся стопкой составленный сотик с малосольной стерлядью и берестяной кузовок с лепешками.
– Это что? – спросил пресвитер, указывая на лепешки.
– Остяцкий хлеб, – ответил Рожин. – Местные корень сусака летом собирают, сушат, зимой толкут в муку и лепешки пекут. Не барская снедь, но есть можно.
Отец Никон взял одну, рассмотрел со всех сторон, понюхал. Стрельцы с нетерпением ждали его вердикта. Пресвитер вздохнул, лепешку перекрестил, коротко прочитал молитву, и путники накинулись на еду.
Пока отец Никон молился, Кандас поглядывал на него с опаской, выказывал беспокойство, словно оказался там, где быть не должен, и, как только пресвитер закончил, заторопился на выход.
– Алекша, Кандаш ходить надо. Девка тяжелая, – прошамкал он.
– Погоди, хозяин, вопрос к тебе есть, – остановил его сотник. – Не видал часом на реке дощаник с парусом?
– Аш большой, много лодок ходит, – старик закивал головой. – Вчера видал, жа вчера видал, теперь вы ходить…
– Да я тебя не про ваших рыбаков спрашиваю. Вогулы на дощанике проходили?
– Аш большой, вщем хватит. Чужые ходят, как ужнать?
– Тьфу! – сотник в сердцах сплюнул.
– Вот же лиса! – Рожин улыбнулся, глядя на старика. – Кандас, говори прямо, был Агираш?
На мгновение лицо старика застыло, но тут же снова расплылось в улыбке.
– Аш большой, лодка ближко идет, далеко идет. Вогул, оштяк, роша, как ужнать? Агираш, не Агираш – не видно кто.
– В общем так, Анисимович, – Рожин обернулся к сотнику. – Из этой ахинеи заключаю, что Агираш проходил, но тут не тормозился. Больше мы ничего не узнаем.
Сотник кивнул, но тут заговорил Семен Ремезов:
– А скажи, дедушка Кандас, не доводилось тебе манг-онты находить?
– Был манх-онт. Шераш-ех-роша пришел, ему ждал. Пыг калым шобирать.
– Был у него бивень, купцу продал, набрал добра всякого сыну на выкуп за невесту, – пояснил толмач.
– А рог один был? Или с черепом? Мне бивень не нужен, мне на череп бы глянуть.
Старик посмотрел на парня озадаченно, перевел взгляд на Рожина, спросил на родном языке:
– Хуты лупл?
– Он спрашивает, манг-онт один был или с мертвой головой, – толмач постучал по лбу пальцем.
– Один, один, – остяк снова заулыбался. – Мертвая холова нет.
– Дедушка Кандас, а видал ты тех, кто эти рога носит?
– Шам нет. Дед мой видал. Мув-хор жвать. Хде Аж няхань, там на дне мув-хор ходит, воду крутит.
– Нягань по-остяцки – странное место, – пояснил толмач. – Кандас говорит, что мамонт твой, Семен, на дне Оби живет. Когда ворочается, река водоворотами закручивается.
– Так что, правду сказывают, что на Оби места есть, где лодки пропадают? – встрепенулся Игнат Недоля.
– Слыхал я про то, – Рожин кивнул. – А что, Кандас-ики, есть на Оби гиблые места?
– Няхань да. Лагей жа жиму пошел важан шнимать, не вернулся. Ханты глядели, Аш провалилась, Лагей в мув-хор-вош упал. Больше нет ехо.
– Эта русско-остяцкая каша так переводится, – произнес Рожин. – В прошлом году какой-то Лагей поплыл важаны проверять. Попал в водоворот. Обь его на дно в жилище мамонтов утащила. В общем, утоп мужик.
– Как же эти мамонты на дне Оби живут? – спросил Недоля. – Что за чудища такие, что могут водой, как рыбы, дышать?
– Не знаю, – Рожин пожал плечами. – Выше это моего разумения. Вон Семен у нас муж ученый, пущай он голову и ломает.
Некоторое время сидели в молчании, размышляя о загадочных донных животинах, затем толмач встряхнулся, оглянулся на старика Кандаса, попросил его собрать харчей в дорогу. Кандас обещал дать рыбу, божился, что ни мяса, ни дичи нет, и толмач ему верил. Перелетная птица только начала возвращаться, лоси и косули после зимнего голода бока не нагуляли, да и пугливы были, так что с луком и стрелами не подступиться, а ружья у остяков – редкость. Запасы ягод и кедрового ореха к весне иссякали. Курей было не много, их берегли, резали только старых, тех, что уже не неслись. А петухов держали для особых случаев – на праздники жертвовали богам, и в этом качестве петухи ценились почти так же, как лошади. Так что надеяться, что хозяева гостей куриным супом потчевать будут, не приходилось. В конце весны и в начале лета местные и сами не часто мясо ели. Их Обь кормила, снаряжала и одевала. Из рыбьей шкуры они навострились кроить одежду, из рыбьих костей мастерили крючки для самоловов, а то и наконечники для стрел. Из жирной рыбы вытапливали ворвань, которую пускали и в пищу, и заправляли лампадки для освещения, и врачевали ею ожоги да обморожения. А иногда Обь выносила на берег манг-онты, бивни мамонтов, что являлось для местных настоящим подарком богов, потому что за них купцы давали железную утварь: ножи, топоры, казаны, а то и серебряную посуду.
Дед Кандас оставил гостей. Мурзинцев, не шибко доверяя местным, распределил время караула и первым отправил к стругу на вахту Ваську Лиса. Остальные забрались на лавки и скоро заснули. Отец Никон приставил к стене складень, развернул, так чтобы лик Иисуса ко входу был обращен, перекрестил дверь и тоже лег, но еще долго ворочался, не мог уснуть. За стенами гудел и завывал ветер, поскрипывали потолочные балки, словно кто-то осторожно по крыше ходил. И чудилось пресвитеру, что вокруг избушки бродят местные демоны, но войти в зааминенную дверь не решаются и оттого бесятся, воют люто. И тогда отец Никон воспарял мыслями к небесам и просил у Господа защиты от языческих бесов. Просил для себя и для беззаботных своих подопечных, которые блаженно сопели, не зная во сне ни тоски, ни страха.
Петухи заголосили, едва над тайгой кромка неба светлым паром схватилась. Заводила голос подал, и тут же остальные подхватили, то ли передразнивая, то ли утру радуясь. Ветер стих, отбуянил и под таежные коряги уполз почивать. Последняя слезинка дождя в реку капнула, и небо осталось чистым и свежим, как простиранная васильковая скатерть. Обещания старика Кандаса сбылись, к зорьке Обь успокоилась, волны-морщины разгладила и теперь лениво плескалась о берег, словно беззубая старуха губами плямкала. Путники просыпались, зевая, выбирались во двор, улыбаясь ясному утру.
Только пресвитер был мрачен. За последнюю неделю он похудел и осунулся, ряса на нем как на жерди болталась. Теперь же, после ночных терзаний, отец Никон и сам походил на демона. Щеки впали, лицо побледнело, борода всклочилась, в глазах появился болезненный блеск.
– Степан, – обратился пресвитер к сотнику. – Всю ночь я к Господу молитвы слал, и отозвался Он, наставил меня. Уразумел я, отчего неудачи на наши головы сыплются, а шайтан богопротивный от нас ускользает.
Отец Никон сделал паузу, задрал голову и почесал шею под всклоченной бородой. Мурзинцев насторожился, начало ему не понравилось. Пресвитер продолжил:
– От того удача бежит нас, что мы следов Господа на пройденном не оставляем. Пришли мы на кумирни балвохвальские, бесы от креста разбежались, ушли мы, а они и возвернулись, понеже кресты мы там не оставили!
Рожин хотел было возразить, что остяки и вогулы считают как раз наоборот, для них поруганная кумирня уже никогда не вернет себе святость, но, подумав, решил лишний раз священника не злить.
– Может, и так, – осторожно согласился Мурзинцев.
– И тут я чую дух сатанинский! Куда ни глянь, все не по христианскому толку! – пресвитер свирепо зыркнул по сторонам, будто чуял, что в стенах каждой избушки Коринг-воша притаились нечистые. – Ночь в избе, аки в склепе, проспали! Ни иконы, ни креста, ни лампадки со свечкой! Для кого сей сруб поставлен? Не для людей – для бесов их проклятых! Проснулись бы мы нынче, ежели б я складень опричь входа не поставил и дверь не зааминил? То-то!.. Поелику дальше идти нам неможно, пока тут, в Стерляжьем городке, не справим часовенку Господу во благодарение!
