Борель. Золото (сборник) - Петров Петр Поликарпович (список книг .TXT) 📗
– Закручивай, што погуще.
Гурьян пытливо взглянул на свящика и развязал домотканый мешок. В руках парня сухими сотами захрустели крутые ржаные сухари.
– Ты пошто худо говоришь? – обратился он к старику. Тот кашлянул в костер, не повертываясь, бросил:
– Не хуже твоей бабушки… Ты нагребай-ка снегу и поменьше разговаривай.
От костра становилось жарко. Оттаявшие пихтовые ветви зашевелились, пустили капель и терпкий пьянящий запах смолы. Митрофан стянул сапоги, очистил их от снега и лег на постеленные Гурьяном ветки.
На тагане запыхтел котел. Парень добавил еще снегу и в деревянной чашке начал толочь сухари. Каша получилась густая, поверхность пленки отпыхивалась. Старик сдобрил хлебницу постным маслом и потянулся рукой к деревянной баклаге. Самогонный дух сразу перешиб запах смолы. Старик налил в чашку спирта и поднес Гурьяну.
– Скопытишься с такой-то, – усмехнулся парень.
– Ну, девка красная.
Парень задорно опрокинул посуду и забил рот кашей. В его синих глазах росинками блеснули слезы.
Старик выпил свою порцию не торопясь, будто боялся уронить хоть одну каплю драгоценной влаги. Белка дремала, но одним глазом сторожко наблюдала за людьми. В сладком полузабытьи зверьку снились желтые кедровые орехи.
Еда быстро исчезла. Гурьян заскреб ложкой со дна и аппетитно облизал губы.
– Чай будем ставить? – спросил он.
– Успеешь… Ночь-то слава тебе господи!..
Узкий лоб старика покрылся крапинками мутного пота. Он заметно повеселел и, пренебрегая издавна усвоенной привычкой молчать, решил сообщить парню, случайно подвернувшемуся на его суровом пути, нечто важное.
– Ты даве спрашивал мое фамилие и куда я тебя затянул, – начал он, перехватывая между словами толстыми посиневшими губами чубук, – вот и послушай. Шихарь я был из-под Перьми, а родился от двух бродяг с Камы. Но это только присказка. Скоро хлестанет сорок лет, как я убежал из-под красной фуражки, и солдатские канты променял вот на эти паруса, – старик дернул за штанину, от которой отлетел пар. – Три раза судили в острог, а на четвертый обтяпали полголовы и шлепнули на спину бубнового туза. На каторгу, значит, послали. А был я телом крепок, да уездила Сибирь, стреляй ее в ребро. Когда брили в солдаты, шея была с хорошее бревешко.
– У тебя и сейчас хоть ободья гни, – хотел угодить Гурьян.
Но рассказчик сердито одернул его:
– Не мешай, когда говорит старый приискатель. Я, может, золота больше переворочал, чем ты назьму у чалдонов. – Он опять потянулся рукой к баклаге. Самогон громко забулькал в горле. – Всю жизнь на эту дуру проработал, – указал он на посудину.
– А теперь думаешь оправиться?
Пожелтевшая цигарка мокла в зубах парня, смуглое лицо наливалось жарким румянцем.
– Сейчас по фарту ударяю, – подтвердил старик. – И верится, что он должен на старости лет подвернуться… Ведь из-за него всю молодость прошлялся по тайге, из-за него и в середке мокровато.
– Как это? – не понял Гурьян.
– Очень просто, – уже тише продолжал старик. – Двух старателей из бунтовки сбил и хозяина на тот свет отправил. Веришь ли, сразу на десять тысяч захватил, да не мог их к уму придать.
– На десять тышщ! – Глаза Гурьяна рвались из орбит. – И куда же дел такую беду?
– В два месяца пропил, – пояснил старик. – Зато погулял по-настоящему, по-приискательски. Чалдонов нанимал поденно водку пить. Онучи из бархата носил и ситцами улицы выстилал. Вот куда денежки скатил.
– Уй-юй! А я бы на такую страсть весь свет околесил, – пугался и восхищался Гурьян. – Дом бы с резным крыльцом поставил и коней самолучших завел.
– Смотри, слюни не растеряй, – усмехнулся старик.
– Почему? – сконфузился парень. – Я в работниках жил и то кое-што скопил… Да еще мать кормлю… А ежели с тобой чего добуду, то нынче же свою хатенку срублю и женюсь.
– Яйца кладешь в чужие гнезда, – издевался старик. – Ты весь чужой, а петушишься.
Гурьян гуще покраснел. Он вспомнил, что еще не оплачен дробовик, и хозяин перед отъездом отказывал матери от квартиры.
За чаем пыхтели долго. Осенняя ночь проходила медленно. Мороз еще не сковал тайги ледяным дыханием севера, она шумела уныло и тягуче, как песня эвенка. Гурьян любил этот мягкий и ласкающий шум. В тайгу он начал ходить с хозяевами давно. Отца не знал. Мать случайно прижила его с каким-то мимопроходящим приискателем. В Верхотурихе, их деревне, парня так и прозвали «зауголышем». Маленьким не понимал отравного значения этой клички, а когда подрос, начал пускать в защиту стародавних материнских грехов крепкие кулаки. Мать все же любил. Она много рассказывала о прежних приискателях, и парень рвался к этим заманчивым людям, часто сорящим где попало золото. Старик подвернулся кстати. В Верхотуриху набрел он из Нерчинской тайги и, перепоив до одурения мужиков, вытряс свои кошели. Непонятным казалось, что старый приискатель пошел в тайгу осенью, и Гурьяна уже по дороге начали терзать сомнения. Митрофан, как парню думалось, знал где-то вблизи улентуйской долины заброшенный старательский шурф. Но старик уклончиво отвечал на расспросы нетерпеливого свящика. От старого каторжника пахло кровью, и не омраченный такими делами Гурьян начинал побаиваться его, жалеть, что пошел в тайгу необдуманно.
Мысль Гурьяна прервал сердитый окрик вожака.
– Спи, а то разбужу вместе с чертями.
Парень притянул к себе под бок собаку и повернулся спиной к плавящимся углям. Но сон не приходил. И в думах незаметно появилась Таня, воспитанница верхотуринского старика учителя. Гурьян давно засматривался на девушку. Глаза у ней были голубые, большие, с длинными золотистыми ресницами. На щеках полыхали тонким румянцем две ямочки и ямочка на подбородке. Таня месяц назад уехала в гимназию. И вот, как сейчас, он помнил проводы на станцию. Она подала ему руку и, улыбаясь глазами, сказала:
– Напрасно гонишься за большими рублями… Приезжай лучше в город…
…Гурьян проснулся от толчка в бок. Скрипучим голосом, спросонья, Митрофан распорядился:
– Заправляйся… Проспали!
Наклонившись к костру, вожак раздувал чуть теплившиеся угли. Красные искры взлетали кверху, как от кузнечного меха. На вершине запушенного снегом кедра проснулась белка. Собаки залаяли, но зверек не сробел. Спустив с ветки голову, белка царапала когтями кору сука.
– Выцелить нешто? – Гурьян взял ружье. Но вожак топнул о землю увесистым сапогом.
– Не балуй! Запомни – ни одного крика здесь делать нельзя… Нет нас и – баста…
2
До заброшенной охотничьей избушки добрались к рассвету. Разложили на нарах вещи, затопили каменку. После чая Митрофан взвалил на плечо кайло, лопату и коротко приказал:
– Собаку накорми и иди по моему следу. – Он засунул ноги в юксы камосных лыж и, раскачиваясь, пошел в разложину, через которую виднелась белая макушка редколесного хребта.
Едучий дым наполнял избушку, просачивался через все щели. Гурьян сбросал с крыши снег и начал кутать каменку.
Но неожиданно где-то близко заклокотал глухарь. В густые кедрачи клубком укатилась собака. Позабыв предостережение вожака, Гурьян схватил дробовик. Крадясь за деревьями, он задыхался от волнения, горло душил кашель. Снег пылил от ног взбитым лебединым пухом. Птица копошилась на вершине сосны, совсем близко. Наклонив голову, глухарь рассматривал и поддразнивал собаку. Парень на глаз прикинул расстояние, вспомнил, что дробовик заряжен картечью на козу, и вскинул его к плечу. Мушка запрыгала перед глазом тонкими черточками, палец дрожал на спуске. Но в это время сзади:
– Брось!
Парень оглянулся. Митрофан стоял в двух шагах с топором, жутко поводя тяжелыми глазами.
– Ты отвадься… Не будь я варнак, если еще раз захвачу тебя на таком деле.
Гурьян захлопал ресницами.
– Лопни глаза, забыл, дядя Митрофан, – оправдывался он. Голос парня сорвался на плач. Это успокоило вожака.
– Иди за мной, – сказал он, засовывая за опояску топор.
