Одиссея поневоле (Необыкновенные приключения индейца Диего на островах моря-океана и в королевс - Свет Яков Михайлович
— Бери ее, парень. Лошадка добрая, в пору самому апостолу Петру на ней скакать, только лучше бы вам, сеньоры, путь держать, минуя Утреру, а коли не с руки вам давать крюк, то через нее проезжайте ночью.
— Не ровен час, — с улыбкой проговорил дон Андрес, — и по вине твоей Путы мы с Диего прослывем конокрадами. Но кобылка и в самом деле отменная. Так и быть, возьмем грех на душу и в случае чего скажем, что купили ее в Кадисе на ярмарке.
Диего потерся щекой о колючий подбородок похитителя коней и сказал:
— У тебя большое сердце. Ты великий охотник, хочу тебе удачи и пусть поможет тебе святой Ипполит.
Пута и в самом деле доставила всей честной компании много забот, но совсем по другим причинам. Игривая кобылка покорила сердце мула. Он, желая перед ней покрасоваться, всю дорогу вел себя как лихой рысак.
Он то пускался в галоп, то шел резвой иноходью и за Гуадайрой, как раз в том месте, где глубокий оросительный канал вплотную подходил к дороге, сбросил с себя дона Андреса. Сбросил прямо в воду.
У Трианских ворот Андрес распрощался со своими спутниками. Обмани-Смерть и Диего отправились к адмиралу, а дон Андрес завернул в близлежащую корчму «Золотой Петух». Там расторопные служанки развесили на солнце плащ, который очень неохотно выпускал воду из своих суконных пор.
Дон Андрес устроился неподалеку от стойки со жбаном слабого хаэнского винца. К стойке он протиснулся с трудом: в «Золотом Петухе» было истинное столпотворение. Бранились и ржали десятки вконец упившихся забулдыг и гуляк; по сальным столешницам растекались винные лужи, отовсюду несло перегаром, хрустели под ногами осколки бутылок; оловянный стук кружек заглушала грязная ругань.
В левом углу хором завывала лихая компания, ею дирижировал низкорослый кавалер в грязном голубом камзоле. Пустой мех, словно дохлая кошка, валялся на столе перед кавалером, но он был трезв. Трезв, злобен и угрюм. Свирепые огоньки вспыхивали в его глазах цвета стали, на скулах перекатывались твердые желваки. Хоть и мал он был ростом, но угадывалась в нем лютая сила; была она и в широких плечах, и в мускулистых руках, туго обтянутых рукавами несвежей сорочки.
У дона Андреса память на лица была отменная, и он сразу же узнал этого кавалера. То был дон Алонсо де Охеда, воин из дружины герцога Мединасели, герой гранадской войны. О его похождениях слагались легенды, и трудно было понять, какие из них правдивы, а какие ложны. Известно, что шпагу он обнажает по любому поводу и вовсе без повода. На счету у него числилось множество жертв. А года два назад вся Севилья оказалась свидетельницей его поистине удивительного подвига. На глазах у королевы, во время крестного хода, Охеда с верхушки высокого дерева перепрыгнул на узкий карниз Хиральды — колокольни кафедрального собора, прошелся по нему на руках и спокойно спустился на соборную площадь.
Мертвецки пьяный хор подчинялся Охеде беспрекословно. Но вот один из пьяниц, чтобы повеселить собутыльников, пустил петуха. Дирижер выхватил длинную шпагу и ее эфесом нанес шутнику удар в висок.
— Убрать падаль, — приказал Охеда.
Чьи-то услужливые руки подхватили поверженное тело, а хор продолжал петь.
Тяжелый взгляд Охеды зацепился за дона Андреса.
— Молчать, — скомандовал он хористам. — Ждите, я сейчас вернусь.
Охеда прошел к стойке и, сбросив с табурета какого-то пьянчугу, сел рядом с доном Андресом.
— Если не ошибаюсь, — сказал он с учтивым поклоном, — я имею удовольствие видеть его преподобие дона Андреса Бернальдеса?
— Вы не ошибаетесь, — сухо ответил дон Андрес.
— Я давно хотел представиться вам, ведь не часто можно встретить в Кастилии достойных слуг божьих. Достойных и смелых разумом. — Он говорил, слегка улыбаясь, глядя на дона Андреса в упор, и трудно было понять, испытывает ли он уважение к собеседнику или издевается над ним.
— А я, — резко отрубил дон Андрес, — не часто встречал кавалеров, которые столь дерзко пренебрегали бы рыцарскими правилами. Я вижу вас в обществе мерзких пьяниц и возмущаюсь вашим поведением.
— Веду я себя так, как считаю нужным. Но скажу вам, что вы вряд ли берете на свою душу грех, называя этих людей мерзавцами и пьяницами. Однако хоть они не вполне трезвы, но зато в их жилах течет рыцарская кровь. И пьют они, чтобы взбодрить душу перед свершением великих и богоугодных подвигов. Вы, ваше преподобие, видите в этом злачном месте воинов, которые спустя две недели отправятся в Индии. И не просто воинов, а крестоносцев, призванных ввести в лоно истинной веры заморских дикарей. Мой дядюшка дон Хуан де Фонсека вчера выплатил им жалованье, ну и, естественно, они нашли королевским деньгам должное применение.
— И много ли таких крестоносцев завербовал ваш дядюшка?
— Порядком, если память мне не изменяет, свыше тысячи душ. Каждой душе платят в день по тридцать мараведи. Это немного, столько же получает у нас в Севилье каменщик или плотник, но дядюшка сомневается, достойны ли они и этой платы.
— Но ведь адмирал…
— Ах, адмирал… Насколько мне известно, он не вмешивается в сухопутные дела. И поступает верно. Он породил бурю, но унять ее все равно ему не под силу.
— Не понимаю.
— Вы когда, ваше преподобие, последний раз были в Севилье?
— Месяца два назад.
— О! За эти два месяца много воды утекло в море-океан. Уж вам-то отлично ведомо, сколько у нас в Кастилии добрых христиан, которых носит по стране что твое перекати-поле. И когда до них дошла весть, что их высочества готовят поход в Индии, вся эта саранча кинулась сюда. Признаться, я покривил душой, когда сказал вам, что мои собутыльники чистокровные идальго. Верно, у каждого на боку меч, но готов присягнуть, что среди них есть не только бродяги, но и беглые галерники; весельчака, которого я пристукнул на ваших глазах, кое-кто видел в восемьдесят восьмом году на площади Сокодовер в Толедо. Стоял он у позорного столба с колодкой на шее. За кражу кошелька. Думаю, веселенькие денечки настанут в Индиях, когда вся эта орда высадится на берегах Эспаньолы.
Охеда потер руки и усмехнулся, оскалив крепкие, ослепительно белые зубы.
— Все же мне непонятно, какое к этому отношение имеете вы? — спросил дон Андрес.
— Ха-ха, самое непосредственное, я ведь тоже отплываю в Индии. Платить мне будут, разумеется, не тридцать мараведи. А рука у меня легкая, и, если у этих индейцев действительно есть золото, уж поверьте, я его раздобуду. Стыд и позор, коли этот чудесный металл останется у язычников. Но, клянусь честным крестом, такого не случится. Тому порукой моя верная подруга.
Охеда обнажил шпагу и вонзил ее в стойку. Узкий клинок на целую пядь вошел в дерево. Шпага некоторое время упруго раскачивалась над стойкой, затем амплитуда ее колебаний стала уменьшаться, и, отдав последний поклон своему хозяину, она приняла строго вертикальную позицию.
Охеда ласково погладил ее эфес.
— Она скучает, моя верная подруга, но, надеюсь, за морем-океаном ей найдется работа. Вижу, вижу, вы осуждаете меня. Вам, должно быть, мнилось, что мы, христиане, обратим в рай земной эти распроклятые Индии. Что же, даже мудрецам свойственно заблуждаться. И я полагаю, что дурными намерениями вымощен всякий рай. И земной, и небесный. Имею честь.
Охеда выдернул клинок, кинул его в ножны и вернулся к своей пьяной компании. По мановению его властной руки хор снова затянул песню о трех совращенных пустынниках.
Спустя полчаса дон Андрес покинул «Золотого Петуха».
— Да, дружок, — сказал он, обращаясь к мулу. — Попали мы с тобой в Содом и Гоморру. А что касается экспедиции нашего адмирала, то сеньор Охеда прав — рай вымощен дурными намерениями. Бедный Диего, бедные индейцы. Что будет 6 ними, когда тысяча прощелыг, недостойных воды святого крещения, окажется по ту сторону моря-океана.
А в этот час дон Хуан де Фонсека скреплял своей подписью длинные списки. Списки людей, отбывающих в Индии на семнадцати кораблях флотилии адмирала Христофора Колумба. И было в этих списках не тысяча, а тысяча пятьсот человек. Тысяча пятьсот «добрых христиан», которым суждено было из кабаков Трианы отправиться к вратам заморского земного рая.
