Шевалье де Мезон-Руж (другой перевод) - Дюма Александр (список книг .txt) 📗

— Сцевола, — обратился он, — надеюсь, ты привязан ко мне, ведь ты служил моему отцу и мне пятнадцать лет.

— Да, гражданин, — ответил слуга, охваченный ужасом при виде мраморной бледности и нервной дрожи, которую никогда раньше не замечал у своего хозяина, считавшегося одним из самых отважных и самых сильных мужчин, — что прикажете?

— Послушай, если дама, которая жила здесь…

Он замолчал, потому что его голос, когда он произносил эти слова, дрожал так, что дальше Морис не смог продолжать.

— Если она вернется, — сказал он через минуту, — прими ее. Запри за ней дверь, возьми карабин, стань на лестнице и ценой головы, жизни, души, какой угодно, но не позволяй никому войти сюда. Если же кто-то захочет ворваться сюда силой, защити ее — бей, убивай, стреляй, ничего не бойся. Сцевола, я все возьму на себя.

Тон, которым говорил молодой человек, и его пылкое доверие воодушевили Сцеволу.

— Я не только убью кого бы там ни было, — сказал он, — но и пожертвую жизнью ради гражданки Женевьевы.

— Спасибо… А теперь послушай. Эта квартира мне ненавистна, я вернусь сюда только в том случае, если найду Женевьеву. Если ей удастся бежать, если она вернется, поставь на окно большую японскую вазу с королевскими маргаритками, которые она так любила. Это тебе задание на день. Ночью поставишь фонарь. Таким образом, каждый раз, когда я буду проезжать мимо, буду знать, что она здесь. Если на окне не будет вазы или фонаря, буду продолжать поиски.

— Будьте осторожны, сударь! Будьте осторожны! — воскликнул Сцевола.

Морис не ответил; выбежал из комнаты, спустился по лестнице и, словно на крыльях, понесся к Лорэну.

Невозможно выразить удивление, гнев, ярость поэта в тот момент, когда он узнал от Мориса ужасную новость.

— Так ты даже не знаешь, где она? — все время повторял он.

— Пропала! Исчезла! — в приступе отчаяния вопил Морис. — Он убил се, Лорэн, он убил ее!

— Ну, нет, дорогой друг, нет, мой добрый Морис, он не убил ее. После стольких дней размышлений таких женщин, как Женевьева, не убивают; нет, если бы он се убил, то убил бы сразу, на месте, и в знак мести оставил бы ее тело в твоей квартире. Но, видишь ли, он исчез вместе с ней, крайне счастливый от того, что вновь нашел свое сокровище.

— Ты не знаешь его, Лорэн, ты его не знаешь, — повторял Морис. — Даже во взгляде этого человека есть что-то зловещее.

— Это ты ошибаешься. На меня он всегда производил впечатление смелого человека. Он забрал Женевьеву, чтобы принести ее в жертву. Он сделает так, что их арестуют вместе и вместе убьют. Вот в чем я вижу опасность, — сказал Лорэн.

Эти слова удвоили исступление Мориса.

— Я найду ее! Я найду ее или умру! — воскликнул он.

— Что касается первого, то, очевидно, мы найдем ее, — сказал Лорэн, — только успокойся. Морис, добрый мой Морис, поверь мне, человек, потерявший спокойствие, потерпит поражение. При твоем волнении, при твоих поступках не дождаться верных, разумных мыслей.

— Прощай, Лорэн, прощай!

— Что ты собираешься делать?

— Ухожу.

— Ты покидаешь меня? Почему?

— Потому что это касается только одного меня, потому что я один должен рисковать жизнью, чтобы спасти жизнь Женевьевы.

— Ты хочешь умереть?

— Я готов на все: я пойду к председателю Комитета по надзору, поговорю с Эбером, Дантоном, Робеспьером. Я во всем признаюсь, пусть только мне вернут се.

— Хорошо, — согласился Лорэн.

И он поднялся, не сказав больше ни слова, пристегнул пояс, надел форменную шляпу и, так же как Морис, сунул в карманы два заряженных пистолета.

— Пойдем, — просто добавил он.

— Но ты же скомпрометируешь себя! — воскликнул Морис.

— Ну и что?

Когда пьеса закончена, друг дорогой,

Со сцены уйти надо вместе с тобой.

— И куда же мы пойдем? — спросил Морис.

— Поищем вначале в том старинном квартале, знаешь? На старинной улочке Сен-Жак, потом выследим Мезон-Ружа: там, где он, несомненно, будет и Диксмер. Затем осмотрим дома на Вьей-Кордери. Знаешь, пошли разговоры о том, что королеву вновь вернут в Тампль! Поверь мне, такие мужчины, как они, до последней минуты не потеряют надежду спасти ее.

— Действительно, ты прав, — согласился Морис. — Думаешь, что Мезон-Руж в Париже?

— Диксмер ведь здесь.

— Это так, и они, наверняка, связаны, — сказал Морис, которого эти смутные проблески надежды привели в себя.

С этого момента друзья принялись за поиски, но все их усилия были напрасны. Париж велик и его тень густа. Ни одна пропасть так надежно, как он, не сохраняла тайну, которую преступление или несчастье доверили ей.

Сотни раз Морис и Лорэн проходили по Гревской площади, сотни раз бывали рядом с маленьким домом, где жила Женевьева под неусыпным надзором Диксмера. Так раньше священники следили и своей жертвой перед тем, как убить ее в угоду Богу…

Ну, а Женевьева, убедившись в том, что ей суждено погибнуть, как и все благородные души смирилась с самопожертвованием и хотела лишь умереть спокойно. Впрочем, она опасалась Диксмера меньше, чем провала и огласки заговора, которые толкнули бы Мориса на мрсть.

Она хранила глубокое молчание, словно смерть уже закрыла ей уста.

Не посвящая Лорэна, Морис умолял членов этого ужасного Комитета общественного спасения помочь ему, а Лорэн со своей стороны, ничего не говоря Морису, тоже хлопотал по этому делу.

И в тот же день Фукье-Тэнвилль поставил красные кресты напротив их фамилий и слово ПОДОЗРИТЕЛЬНЫЕ соединило их в кровавом объятии.

Глава XVIII

Суд

В двадцать третий день этого месяца второго года французской республики, единой и неделимой, соответствующий 14 октября 1793 года по старому стилю, как тогда говорили, толпа любопытствующих с самого утра забила зал, в котором проходило заседание революционного трибунала.

Коридоры Дворца, набережная Консьержери были заполнены нетерпеливыми и жадными зрителями, которые передавали друг другу слухи и страсти, подобно волнам, передающим друг другу свой шум и свою пену.

Несмотря на любопытство, подталкивающее зрителей, а, возможно, что именно из-за этого любопытства, каждая волна этого моря, бурная, зажатая между двумя барьерами — внешним, который толкал ее вперед, и внутренним, который отталкивал ее, сохраняла в этом приливе и отливе свое, почти не меняющееся место. Но те, кто успел захватить лучшие места, поняли, что они должны ценить свое счастье и старались поделиться всем увиденным и услышанным со своими соседями, разместившимися менее удачно, которые тут же по цепочке передавали примитивную информацию следующим.

У входной двери в трибунал группа сгрудившихся людей жестоко спорила о десяти линиях [67] пространства в ширину и в высоту; потому что 10-ти линий в ширину хватало для того, чтобы между двумя плечами увидеть уголок зала и фигуры судей: десяти линий в высоту — чтобы видеть поверх голов весь зал и фигуру обвиняемой.

К несчастью, этот проход из коридора в зал, такой узкий, занимал один человек, он загородил его почти полностью своими широкими плечами и руками, поднятыми вверх в виде подпоры,

он сдерживал напирающую толпу, готовую хлынуть в зал, если этот заслон не выдержит. Этот непоколебимый человек, стоящий на пороге трибунала, был молод и красив и при каждом приливе толпы встряхивал своей густой шевелюрой, под которой сверкал мрачный и решительный взгляд. Оттолкнув же очередной прилив толпы, устояв перед очередной ее атакой, опять словно становился каменным.

Сотню раз потная толпа пыталась опрокинуть его, своим высоким ростом он всем мешал, но как мы уже отметили, он был непоколебим, как скала.

Из середины же кипящего человеческого моря другой человек пытался проложить себе дорогу с упорством, граничащим с жестокостью. Ничто не останавливло его неутомимое продвижение вперед, ни удары тех, кто оставался позади, ни проклятия тех, кого он давил, ни жалобы женщин, которых в этой толпе было немало. На удары он отвечал ударами, на проклятия — таким взглядом, перед которым отступали даже самые храбрые, на жалобы — безучастностью, схожей с презрением.