Владетель Ниффльхейма (СИ) - Демина Карина (мир книг .TXT) 📗

— Видел.

— И с душой можно также. Главное — правильно извлечь. Он научился.

— Хорошо, — плохо, Инголфу было очень плохо от этого разговора. Внутри. Эти вопросы — снег, в котором вязнут лапы. И лед, что забивается меж пальцами, режет их до крови. — У кого он брал души?

Лицо не-врага морщится, как вода, проглотившая камень. И ему неприятен вопрос, но не-враг все равно отвечает:

— Ты говорил с вёльвой и знаешь ответ. У собственных детей.

Ответ верен. И логичен.

— Там много котлов.

— У ребенка много души. И много веры. Больше, чем у взрослых. Ему хватало… Он думал, что если соберет достаточно веры, то станет богом и всех спасет.

Кроме Инголфа. Скоро волчьи клыки сомкнуться на горле. Если, конечно, Инголф не успеет первым. И он задает последний из важных вопросов:

— Но у него не получилось?

— Ну почему. Отчасти получилось. Он бессмертен. Неуязвим. И умеет творить чудеса.

Инголф ждал продолжения ответа, раздумывая над тем, как пулей из омелы убить того, кого не существует.

— Только этого мало. Чтобы стать богом, чужой веры мало. Своя нужна.

Если ответ был в количестве веры, то Инголф полностью верил винтовке.

За дверью скрывалась пещера. В ней было светло, и свет исходил от стен, потолка и странных коротких колонн, пахнувших старой костью. Здесь вообще было много мертвого мяса. Оно дразнило свежим ароматом, соком кровяным, что потечет по языку, наполняя желудок сытостью.

Кишки крутануло, и Инголф понял, что он давно уже не ел.

— Чувствуй себя как дома, — гостеприимно сказал не-враг.

Нет. Здесь нельзя есть. Здесь можно убивать.

Кого-нибудь.

Или что-нибудь.

Это находилось в центре зала, огромное, подвешенное в золотой паутине и вросшее вершиной в сводчатый потолок. Больше всего оно походило на огромное свиное сердце, из тех, которые Инголф покупал на рынке и, стыдясь себя, ел там же, сырыми. С них текло, а порой вываливались и черные кровяные сгустки, которые приходилось подбирать пальцами.

Но те сердца уже не работали.

А это жило. Оно медленно раздувалось, расталкивая дыру в потолке. Набухали полупрозрачные волокна с мелкими синеватыми крупинами внутри. Врезались в них золотые нити, но не резали, и сами покрывались слизью. Шевелились сосуды, похожие на трубы теплотрассы, и подрагивала семиглавая змея нерва.

Стрелять надо туда, в крохотный, не больше пятикопеечной монеты, узел.

— Когда-то давным-давно, — не-враг уставился на собственные сапоги, точно ему было страшно смотреть на распухшее сердце, и уж точно не хотелось смотреть на Инголфа, который возился с винтовкой, — в мире существовало много разных тварей…

Инголф не хотел бы столкнуться с той, которой принадлежало сердце. Он отсчитал десять шагов и, встав на колено, вскинул винтовку.

— Они верили в мир. И жили. Пока мир не погиб. Тоже, потому что в это верили.

Не-враг встал между Инголфом и сердцем, которое начало сжиматься, выдавливая содержимое в аорты и артерии. Загудели стены, завибрировали.

— Дай ему еще немного, — попросил не-враг. — И целься аккуратно.

— Отойди.

— А потом появился Распятый, который тоже верил, но в другое, в то, что он избран. И создал бога. Но что осталось тем, кто пережил свой мир?

Серая монета на прозрачном поле. Утопленная в мясо, близкая, слишком близкая, чтобы использовать оптический прицел.

— Что осталось, Инголф-переродок?

— Отойди.

— Хранить осколки былого, в надежде, что когда-нибудь…

— Отойди!

— …появится новый старый бог и всех спасет.

И не-враг отступил.

Спусковой крючок пошел мягко, нежно. И пуля полетела по шахте ствола. Вспышка царапнула полуслепые глаза, а в плечо толкнуло отдачей.

Инголф устоял.

Его оглушил пороховой смрад. А пуля прошла сквозь хрустальную стенку, проломив ее, как сапог проламывает молодой лед. И тонкая оболочка треснула, раскидывая семена.

Омела прорастала.

Корни ее вплетались в нерв, пережимали его, останавливая древний ритм древнего же сердца. Стебли пронизывали студенистую массу, раскрываясь желтыми шарами, кромсая живое.

Сердце стучало.

Быстро и все быстрее. Давясь черной жижей. А белые шарики омелы просыпались внутрь, забивали сосуды, закупоривали ток.

— Хранить… какой смысл хранить мертвецов, даже когда они еще живы. Скажи мне, Инголф сын Рагнвалда? — не-враг ударил в спину.

Острие меча пробило пальто, и свитер, и белую наглаженную рубашку. Войдя под левую лопатку, оно рассекло мышцы и легкие, разломало грудину и выглянуло наружу узким железным клювом.

— Извини. Я должен был. Иначе ничего не выйдет.

Не-враг вытащил меч, открывая путь крови.

Инголф успел обернуться и выстрелить. Последняя пуля ушла в потолок, и тот затрещал, рассыпаясь. Жадные стебли оплетали его, давили, крошили, рвались к солнцу…

Инголф хотел бы увидеть солнце.

Он снова лежал на алтаре. Его руки и ноги были свободны, но слишком тяжелы, чтобы у Инголфа хватило сил пошевелить хотя бы пальцами. На этот раз он не кричал, зная, что никто не явится на крик.

Но ему хотелось бы увидеть солнце.

Дом трещал. Сначала на Инголфа сыпалась костяная труха, совсем как побелка со старого потолка его квартиры. Потом обваливались куски покрупнее, размолотые живыми стеблями омелы. Затем и вовсе целые обломки ребер, сосудов, камней…

— Уже скоро, — сказал не-враг, лишившийся прежней бестелесности. Он взял Инголфа за руку, перевернул ладонь, поднеся к глазам, которые слезились больше обычного.

— Уже скоро. Так нужно. Поверь.

Инголф не верил, но просто хотел увидеть солнце.

И еще не подвести ее, ту, которой больше не было. Зарычав, Инголф схватил врага за горло, рванул на себя и второй, неловкой рукой, ударил по губам. Ударил сильно. Захрустели и провалились под пальцами зубы, полилась кровь, и враг сглотнул, проглотив пулю.

— Ты… ты правильно… сделал правильно… хороший пес.

Инголф держал за горло, уже обеими руками, стискивая изо всех сил, и также отчаянно веря, что у него получится. Плотное тело трещало по шву и в конце концов разорвалось. Из него посыпались потроха и розовые, в жиру и крови, шары омелы.

Но руки разжать не вышло.

А потом дом раскололся, и солнце спустилось в трещины. Пылающий шар его сел Инголфу на грудь и раздавил. Но это уже не имело значения.

Глава 8. Таблетка для совести

Рана ныла. Доктор Вершинин думал. От мыслей трещала голова и, наверное, треск этот был слышен Аспирину. Забравшись на плечо, кот вцепился в рубашку и хвостом обвил шею. Нос его уперся в ухо, и усы щекотали Вершининскую щеку, отвлекая от мыслей.

— А ты разъелся, я смотрю, — Вершинин почесал Аспирина под челюстью. — Скоро и не удержу.

— Урмс, — согласился кот, впрочем, не сдвинувшись ни на миллиметр.

Шершавый язык его тронул мочку уха.

— Прекрати.

— Армс.

— Тоже думаешь, что я свихнулся? Только сказать не скажешь. Да и никто не скажет. Во всяком случае, пока не зарежу очередного урода. А он же был уродом. Следовательно, я сделал доброе дело. Ну если думать логически?

Аспирин вылизывал ухо, тщательно, но не теряя собственного кошачьего достоинства.

— Если принять за аксиому высшую ценность человеческой жизни, то мои действия способствовали сохранению неопределенного количества жизней.

Кошачьи когти царапали кожу, но мягко, аккуратно, словно Аспирин лишь давал знать о своем присутствии.

— И это количество будет отлично от нуля. В итоге в самом худшем из возможных вариантов я не принес вред системе. В любом ином — принес значительную пользу. Это как… как лимфоцит.

Аспирин вряд ли что-то знал о лимфоцитах. Он забрался на голову и теперь увлеченно жевал волосы. Рыжий хвост, скользнув по шее, исчез, чтобы тут же пощекотать ухо. Кончик его попробовал залезть в рот, а потом и в нос.

— Угомонись, — попросил Вершинин. — Я тут о высоком думаю.