Венеция. Под кожей города любви - Бидиша (книга бесплатный формат .txt, .fb2) 📗

— Я пришел вовремя, — сияя, произносит он.

— Ты выглядишь очень элегантно, — говорю я.

— Весь в черном, — соглашается он (черная вельветовая куртка, черный кашемировый джемпер, черные джинсы). — А ты вся в голубом.

Мы входим в «Торро».

— Поищи, куда нам сесть, а я закажу, — любезно предлагает он. — «Шприц»?

Ну вот, приехали.

— Мне воды, — говорю я.

— Воды? Не «шприц»? — озадаченно переспрашивает он.

— Да, воды.

— Кока-колы?

— Нет-нет! Просто воды.

— Ты уверена?

— Да, уверена. У меня было время это обдумать.

Мы весело препираемся, каждый настаивает на своем, и я, смеясь, гоню его к бару. Танцующей походкой он отбывает к стойке, делает заказ.

Кафе переполнено, в зале люди всех возрастов, но все одинаково элегантные. Играет музыка, похожий на труп владелец кафе с синими губами ораторствует за стойкой бара.

Эммануэле возвращается с напитками, садится на стул, меня заставляет пересесть на мягкую банкетку. Позы у нас одинаковые, но не располагающие к общению: ноги скрещены, мы оба напряжены, каждый озабочен чем-то своим.

— Я со своим другом, синьором словарем, — объявляю я.

Вытягиваю словарь из сумки, Эммануэле смеется и показывает мне большой палец: «Браво!» Приканчиваю свою воду. Его стакан почти полон. Я не могу придумать, что бы такое сказать.

— У меня к тебе много вопросов, — решаюсь я наконец. — Считай, что это исследование. Я ведь могу использовать тебя в своих целях?

— Вопросы?! — Он польщено улыбается. — Спрашивай!

— Ну-с, посмотрим. Чем ты занимаешься в настоящее время?

— Готовлюсь к экзаменам, — тут же отвечает он. — В конце года у меня их четыре. Я занимаюсь в библиотеке на Кампо Санта-Мария Формоза. Знаешь ее? Мне вообще кажется, что это лучшая библиотека в мире.

Я киваю, думая о том, что слушать его итальянский — одно удовольствие, такое у него чудесное музыкальное произношение.

— Тебе нравится учиться в одиночку? — спрашиваю я.

— Нет, я чувствую себя в полной изоляции.

— Правда? А я не могу сосредоточиться, когда рядом люди. А живешь ты… — продолжаю я, и мы хором заканчиваем фразу: — …с мамой.

— Ну, а после экзаменов? Чем планируешь заняться?

— Нужно будет писать диплом.

— А после этого?

— Не знаю пока. Хотелось бы съездить в Рим, потом в Лондон, пожить там.

— Если хочешь, может жить у нас. Пожалуйста, места хватит.

— Нет, нет, спасибо, в Лондоне у меня есть подруга, мы знаем друг друга с младенчества, я могу остановиться у нее.

— А после Лондона?

— После Лондона! — Он поднимает глаза в деланом изнеможении.

— Кем ты хочешь стать — учителем, писателем, философом?

— Никем из перечисленных — ну, может, профессором, я буду курить красивую трубку. А если серьезно, хотелось бы стать графическим дизайнером, хотя такого образования у меня и нет.

Я и сама всю жизнь тайно мечтала быть дизайнером, посему горячо поддерживаю эту идею.

— Я думал, что мог поучиться в Лондоне, — неуверенно произносит Эммануэле.

— Конечно! Ты должен подать документы. Это для тебя просто идеальный вариант. Правда, это трудно. Если решишь поступать в колледж Святого Мартина [31] — это лучшее место.

— Это трудно? — переспрашивает он с тревогой.

— Да. В смысле, трудно, конечно, но совсем просто, если есть талант.

— А! Я понял.

Список вопросов исчерпан, словарный запас тоже, у меня нет ни малейших соображений относительно того, в каком направлении продолжать сей глубокомысленный разговор, так что какое-то время (продолжительное) сижу молча и тихо скриплю зубами.

— А как продвигается твоя работа? — задает вопрос Эммануэле.

— О! Все в порядке. Нормально.

Честно говоря, работа идет со скрипом. Мне кажется, она так никогда и не будет завершена. И чем больше я корплю над ней, тем больше крепнет во мне это чувство.

— Ты закончила? — спрашивает Эммануэле.

— Почти. Еще предстоит все редактировать, проверять. И потом, — вздыхаю я, — давай я скажу это по-английски: иногда я думаю, что все, что я написала, никому не интересно. Просто пересказываю какие-то разговоры — даже не разговоры, все это слова, бессмысленные слова…

— Болтовня. — Он понимает меня с полуслова.

Мы снова погружаемся в молчание.

— Мне сегодня трудно разговаривать, — извиняюсь я, — слишком долго сидела взаперти.

И все же нам удается поддерживать вполне пристойную беседу, которая не гаснет благодаря доброй воле и тяжким лингвистическим усилиям обеих сторон.

— Я допил свой «шприц», — сообщает Эммануэле через некоторое время с комичными интонациями алкоголика.

Я улыбаюсь, мне определенно нравится, как мы проводим время.

— А что теперь? — спрашиваю я.

— Белое вино, но я же не могу пить, если ты не будешь. Что бы ты хотела?

— Ой, нет… А, ладно, давай. Красное вино.

— Красное вино! Превосходный выбор. Сиди здесь, я сейчас все принесу.

Я откидываюсь к стене, потягиваюсь и наблюдаю, как он делает заказ.

Напитки на столе, мы пробуем.

— Вино хорошее? — интересуется Эммануэле.

— Очень хорошее. И мой итальянский, кажется, тоже стал лучше. У нас с тобой одинаковые туфли, — мрачно замечаю я.

— Точно, вот это да! Я помешан на обуви. Я всегда ищу туфли без толстых подметок.

— Чтобы они не были тяжеловесные, как корабли, — соглашаюсь я. — А я всегда пытаюсь найти такие, чтобы были в мужском стиле, но при этом женские. В магазинах они редко бывают, хоть на заказ делай.

— Знаешь, сколько сейчас времени?

— Сколько же? — мурлычу я.

— Уже открылся бар «Postali». Может, нам пойти туда и повторить?

Я широко улыбаюсь, радуясь не перспективе выпить, а обаянию и непринужденности этого парня.

Мы одновременно встаем и идем расплачиваться. Эммануэле не дает мне заплатить свою долю, смеясь, он отпихивает меня локтем от стойки. Снова, как раньше в «Do Forni», я отмечаю, что он силен физически. Владелец бара наблюдает за нами со скупой улыбкой — не то чтобы понимающей, а скорее похожей на гримасу скучающего, все повидавшего человека: plus ça change [32]…

Выходим на улицу в прохладную безлюдную тьму и направляемся к «Postali». Бар почти пуст. Седовласый сексапильный хозяин, Роберто, приветствует нас обоих как давнишних знакомых. Эммануэле, не изменяя себе, снова выбирает белое вино, я — красное, «Рефоско». Мы усаживаемся на веранде друг против друга в одинаковой позе: сутулясь и опираясь одним локтем о балюстраду канала. Сбоку от нас мягко толкаются лодки. Наш столик точно напротив двери — чувствуя, что по канонам фэн-шуй я незащищена, выставляю между собой и дверью пустой стул.

— За моего воображаемого друга, — объясняю я и поднимаю бокал, адресуясь к пустому стулу.

— Смотри-ка, а ты здорово заговорила по-итальянски, — замечает Эммануэле.

— Но я не умею говорить в прошлом и будущем. Только в настоящем.

— Это же отличный принцип!

— Да, очень буддистский принцип, — соглашаюсь я.

— Двигаться по жизни, постоянно пребывая в моменте настоящего, который не затмевается памятью о прошлом и не искажается надеждами или тревогами о будущем. Это идеальный образ жизни.

Мы смеемся, потом наступает молчание — ленивое, полное взаимопонимания.

Я говорю, что уже заказала билет домой.

— Это правда, что человек влюбляется в место как раз тогда, когда подходит время уезжать? — спрашивает он.

— Может быть… — Я держу ухо востро, отвечаю осторожно. — Но есть еще кое-что. Я не сумею объяснить это по-итальянски, скажу медленно по-английски: я думала, что, когда приеду в Венецию, здесь может случиться всё.

Медленный кивок, он отвечает не сразу:

— Я понимаю, что ты хочешь сказать. Когда я ездил в Париж, у меня было такое же чувство. Но единственное, что со мной случилось там, — меня ограбили в Марэ [33] в пять часов утра. Это было у банкомата. Банкомат выдал мне деньги, я повернулся, и рядом тут же возник парень с ножом, упер лезвие мне в горло и велел отдавать деньги. Я сказал: «Пожалуйста! Милости прошу!» — и он ушел. Меня потом трясло…