Молодые годы короля Генриха IV - Манн Генрих (бесплатные онлайн книги читаем полные .TXT) 📗
Установить прочный мир в королевстве опять не удалось. Неудавшийся мир былсвязан с именем монсеньера, брата французского короля. Теперь он уже называлсягерцотом не Алансонским, но Анжуйским и получал ренту в сто тысяч экю. Даженемецким войскам монсеньера король уплатил жалованье, хотя они сражались противнего. Монсеньер мог бы вполне успокоиться насчет собственной особы, но неуспел, ибо прожил он слишком недолго. Он отправился во Фландрию, чтобы статькоролем Нидерландов и, шагая с престола на престол, протянуть руку к рукеЕлизаветы Английской, которой к тому времени уже стукнуло сорок пять; наддлинноногой королевой и ее «маленьким итальянцем» — так она называла Двуносого,— над этой презабавной парочкой очень смеялись по вечерам в Нераке, когдагубернатор за стаканом вина обсуждал со своим «тайным советом» свежиеновости. В остальном же мир, затеянный монсеньером, не удался. Когда корользажег фейерверк, парижане даже не пошли смотреть. Лига наглеца Гиза непереставала сеять смуту, и в редком доме люди, сев за трапезу, невыспрашивали друг друга, кто какой веры. Поэтому король Франции созвал всвоем замке в Блуа Генеральные штаты. Представители протестантов туда уже непоехали: они знали слишком хорошо, как там умеют обманывать. Но корольНаваррский заставил своего дипломата, господина дю Плесси-Морнея, написатьпослание в защиту мира и, кроме того, написал сам.
А у остальных — у протестантов и у католиков — была одна забота: как быпобольше напакостить друг другу. Католики, на стороне которых был перевес,требовали применения силы, протестанты — осуществления обещанной имбезопасности. Но слабейшему следует не настаивать на своих правах, а призыватьк терпимости и кротости: под защитой этих двух добродетелей он легко сможетукрепить и свою власть. А добродетель, соединенная с властью, способназавербовать себе больше сторонников, чем та и другая порознь. Генрих и егопосол стремились к одной цели и шли к ней одним путем. И вот Морней подсовываетсвое послание в Генеральные штаты некоему благонамеренному католику, будто тотего сам сочинил, хотя было оно созданием праведного хитроумного Морнея. Генрихже писал: что касается лично его, то он молит господа открыть ему, какаярелигия истинная. Тогда он будет ей служить, а ложную изгонит из своегокоролевства и, может быть, из всех стран света. К счастью, господь бог ничегоне сообщил ему на этот счет, и ему не грозила опасность расстаться со своимиукрепленными городами.
Впрочем, он постарался сделать все возможное, чтобы снова не вспыхнуламеждоусобная война; так, он поспешил навстречу посланцам, которых к немуотправил король Франции. Им было поручено снова обратить его в католическуюверу, и это — в стенах его верного города Ажена. Одним из посланцев оказалсятот самый Вийяр, который не впустил его в Бордо, другим — архиепископ из егособственного дома, третий имел наибольший вес, ибо это был государственныйказначей Франции. Генрих принял их всех вместе и каждого. Никогда нельзя знатьзаранее, что может высказать тот или другой без свидетелей, особенно когдавопрос идет о деньгах. На совместном заседании архиепископ стал сетовать поповоду страданий народа, и Генрих даже заплакал, но при этом подумал, чтострадания народа — его страдания, но не страдания архиепископа. Потому-тофранцузское королевство именно ему и предназначено. А об этом он, конечно, могузнать только от господа бога. Вот он и приказал своим отрядам именно в этотдень штурмовать один из непокорившихся городов. Вийяр увел оттуда солдат,которые понадобились ему, чтобы предстать перед губернатором в сопровожденииподобающей охраны. «Это моя маленькая победа!» — втайне ликовал Генрих, непереставая плакать. Но кто отличит слезы радости от слез печали? «Это моямаленькая победа!»
Однако маркиз де Вийяр тут же отомстил, долго ждать не пришлось. Генрихиграет в «длинный мяч» во дворе своего замка, который огороженчетырехугольником высоких зданий. Окна украшены резьбою, стройные колоннытянутся вдоль фасадов, широкая и величественная лестница ведет к реке и в сады;все это создано его предками еще два века назад, и великолепие замка охраняюттолстые башни, стоящие на всех четырех углах. Но ведь и стража на башнях можетзабыться с девушками, а тем временем враг крадется — от куста к кусту, из тениодного здания в тень другого. Посреди двора Генрих бросает кожаный мяч. Если быон сидел сейчас за обедом, то в стене столовой, в тесной потайной нише,примостился бы наблюдатель и следил бы, нет ли в окрестностях замка чего-нибудьподозрительного: никогда не следует забывать об осторожности. А вот сейчас —увы! — поздно; слышны жалобные крики, враг проник через вход четвертого фасада,он уже схватил кого-то за горло. Игроки в мяч безоружны. В то время как друзьяГенриха спасаются через парадное крыльцо, Генрих исчезает в доме, и скольковраг потом ни ищет, его и след простыл.
Шато де Ла-Гранж
Подземелье уходило все дальше, тянулось под городом, потом под пашнями. Этотподземный ход, в который Генрих спустился ощупью, сохранился с давних времен, ииз всех живых был известен только ему. Он отыскал огниво и фонарь; при егослабом свете все же удавалось обходить ямы и завалы. На этот раз путь показалсяему короче обычного, ибо он думал о том, как разочарован будет враг. Все жедышать здесь, внизу, было трудно; зато в конце этого подземелья он встретитнежные женские руки. А подумать только, в чьи руки он чуть было не попалсейчас! Он задул бледный огонек, приподнял творило, закрывавшее вход. —Осторожнее! — крикнул женский голос. — Осторожнее, тут мои голуби! — Ибоостановившая его особа женского пола только что свернула голову несколькимголубям и положила их как раз в том месте, где вылез из-под земли этот человек,вспотевший и с головы до ног перепачканный. Дневной свет ослепил его, и он неузнал, кто перед ним: а это была Флеретта, которую он любил, когда ему быловосемнадцать, а ей семнадцать лет.
Она не испугалась, увидев, что он вылезает из-под земли, но и не узнала его:во-первых, вид у него был далеко не королевский, кроме того, все пережитоеизменило его черты, да и бороду он отпустил. Горячие ласкающие глаза, наверное,выдали бы Генриха, но он опустил веки и прищурился, вот Флеретта и не узналаего. Да ведь и она изменилась: располнела лицом и станом. Возмущенная тем, чтораскидали ее голубей, она уперлась руками в бока и начала браниться. Онрассмеялся, весело ему ответил и направился к колодцу, чтобы смыть с себяземлю. Другой колодец некогда принял два их отражения, слившихся в одно, в негоопустили они свой прощальный взгляд и уронили свою последнюю слезу. «Когда мыстанем совсем стариками, тогда колодец вое еще будет помнить нас, и даже посленашей смерти». И это правда: через много лет люди все еще будут показывать другдругу водоем и говорить: — Вот тут она и утопилась, эта самая Флеретта. Она такего любила! — Уже сейчас многие уверены, что она умерла, ведь столь прекраснаялюбовь должна жить дальше сама по себе, помимо людей, которые так меняются.
Превращение. Он умылся и, не оборачиваясь, стряхнул землю с плеч. А онанаблюдает, как незнакомец сбрасывает неказистую оболочку и из-под нее выступаетдворянин. Сейчас он поднимется по лестнице маленького замка и войдет к даме, вприют любви, на стенах которого нарисованы странные создания — женщины срыбьими хвостами, а из уголков выглядывают головы ангелов — вот этот прелестен,а вон тот — строг. С потолка комнатки светит солнце, ибо Христос есть солнцесправедливости, как там и написано, Флеретта сама читала. Она подбирает своихголубей. Как раз в это мгновение Генрих повертывается к ней, но она на него несмотрит. А воздух вокруг них звенит забытыми словами. Небо такое ясное, светсеребрист и летний вечер так тих. Вот они снова одни, здесь, во дворе, средихлевов и амбаров. Он мог бы привлечь к себе эту незнакомую девушку, котораястоит, нагнувшись, и увести за овин. И эта мысль ему приходит, но из окон,может быть, смотрят. И он спешит наверх. А девушка несет голубей на кухню. Ивот уже никого нет, а воздух все еще звенит забытыми словами. Ты счастлив сомной? Счастлив! Как еще никогда! Тогда вспоминай меня, куда бы ты ни уехал, и окомнате, в которой благоухало садом, когда мы любили друг друга. Тебевосемнадцать, любимый… Когда мы станем совсем стариками…
