Емельян Пугачев. Книга 1 - Шишков Вячеслав Яковлевич (прочитать книгу .txt) 📗

Войдя в отведенную казакам горенку, он сказал Семибратову:

— Собирай хабур-чибур… Поедем… Лучше где-нито в поле заночуем.

— Что ж ты трясешься-то, как сучка?

— С Иван Петровичем разговор имел, с благодетелем. Побранка вышла.

Эх, да… чего там… Видать, все бары одним миром мазаны. — Он взял свое боевое седельце и рывком выхватил из-под подушки заветную шапку с зашитым в ней богатством.

Казаки вышли, хлопнув дверью.

Недели полторы спустя казаки уклонились от Волги: река пошла влево, они ударились вправо.

Рожь набирала колос, лето в этих местах стояло засушливое, на нивах попы служили перед иконами молебны о ниспослании с небес «дождевого лияния». Густые толпы испитых, впавших в отчаянье крестьян молились усердно, опускались на колени, припадали лбами к пересохшей от зноя земле.

Казаки, проезжая мимо таких богомолебствий, снимали шапки, тоже крестились, тоже просили дождя: через засуху подножного корма для их лошаденок было мало. Но небеса как бы заперли на ключ свои плодоносные источники, «дождевого лияния» не наступало.

Народ терял последние надежды, народ ждал голода и мора.

Вот, в верстах в пяти, село Большие Травы, белая церковь на горе, обширный барский дом, кучей, как овцы, грудятся серые избенки, в стороне лес синеет.

Должно быть, из села еле внятно долетали звуки набата. Казаки приостановились. Пожар, что ли, там? Но ни дыму, ни огня.

Ветер дул, рожь шумела, вербы гнулись.

Мимо казаков, высунув языки, к селу пробежали два белоголовых, стриженных под горшок парня с дубинами, следом за ними — черный, как цыган, крестьянин с топором в руке, за ним, вприскочку, — две молодые бабы с молотильными цепами. Слева, прямо по меже, тянулся вожжой народ к большой дороге, справа спешили люди по проселку, поддергивая портки, бежали мальчишки, бежали девчонки с косичками наподобие мышиных хвостиков, и все торопились к селу, в гору, навстречь заполошному набату.

Ветер путал бегучие выкрики, казаки только и смогли уловить:

— Солдат… Солдата выдрали. Барское гнездо спалил!..

Вот остановился возле казаков простоволосый дядя в лаптях, он вторнул в землю вилы, оперся о рукоятку, в груди у него хрипело, с красного лица лил пот.

— Братцы, нет ли покурить?

Пугачев сунул ему свою трубку, спросил:

— Это чегой-то у вас стряслося?

— А толком и сам не ведаю… Все бегут, и я побег, — уклончиво и хмуро прохрипел дядя, ударяя стальным огнивом по кремню. — Анадысь барин трое суток в погребе держал меня на чепи прикованным, ну простыл я дюже, задышка берет… У нас барин, в рот ему ноги, огневой, хуже бешеного пса… А управитель-то лютей барина, из немчуры. Барину-т хвамиль Перегудов, ране в полиции служил, деньжищ нахапал да на уродце-колченожке, барыньке нашей природной, оженился. А та богачка шибкая. Ну-к, я пошел, спасибо.

— Стой… Так чего ж там у вас приключилось-то, на селе-то?

— А приключилось вот чего… С час тому прибежал к нам из села верховой, вот прибежал верховой и созвал всю деревню нашу. Теките, говорит, православные в село, у нас там буча подымается. Заслуженного капрала Ивана Иваныча Капустина барин выдрал. Капрал, говорит, пришел к своим в побывку, бравый такой солдат, в рот ему ноги, весь в медалях, в немецких сражениях нахватал наград. И девушку, говорит, он высватал себе добрую, хотел к барину идти, чтоб, значит, дозволил венцы надеть. А седни большой праздник случись. Капрал-то возьми да и встань, говорит, в церкви рядом с нашим зверем-барином, а сам весь в медалях и мундер добрецкого сукна. А у барина-то нашего, в рот ему ноги, ни медали, ни креста, даже звезды, как у генералов, и той нет. Ну, людишки, знамо, все на заслуженного солдата глаза пялят, поклоны ему отдают, здравствуются… А на барина никто и оком не ведет. Барина лютая зависть забрала. И приказал барин выдрать солдата при всем народе розгами. Как зачали, говорит, с заслуженного солдата-то, с капрала-то, мундер срывать, да штанцы стаскивать, повалился капрал пред барином на колени, завыл: «Ой, да не срамите меня, кавалера заслуженного, при всем честном народе, в чем же вина моя?» И как зачали, говорит, его драть, он закричал в народ: «Мужики!

Вашу кровь проливают. Заступитесь!» Народишко взбулгачился, зашумел да на барина: «Пошто невинного дерешь, злодей?» Тут барин из себя вышел, приказал крикунов хватать да сечь плетьми нещадно. Как это верховой обсказал нам, мы все и взбеленились. Я вилы сгреб, есть усердие такое вилами барские печенки тронуть. Меня Митродором звать… Фу-у… опять задышка. Да вы не военные ли будете?

— Казаки. С Дону.

— Ой, робяты… Уж вы не оставьте нас, бога для, пособите… А то слых есть, управитель-немчура, в рот ему ноги, из города войско требует, в город-то недалече от нас… Ой, что только будет, что будет… Фу-у-у…

Пугачев предложил дяде Митродору сесть на коня, и все втроем они двинулись к селу.

Улицы и переулки большого села, куда въехали казаки, были шумны, суетливы. Крестьяне и крестьянки всех возрастов бежали к барской риге, кричали:

— Удавился, удавился!..

Казаки тоже поспешили за народом. Рига окружена густой толпой.

Привязав коней к пряслу, казаки протолкались вперед. Под навесом на перекладине висел крепкого сложения полураздетый нестарый человек. Спина, бока и грудь вдоль и поперек исхлестаны плетьми, сгустки крови запеклись на потемневшей коже. Лицо разбито, один глаз закрыт, другой страшно смотрит на толпу. Возле, на сером камне, растрепав седые волосы, дико воет мать покойного, заламывает руки, простирает их к замученному сыну.

— Замолчи, старуха, не воротишь, — стоя перед ней на коленях, гладит ее по сутулой спине широкоплечий старик Иван Капустин; седая борода его трясется, по щекам, по бороде потоки слез. — Эх, сынок, сынок… Не стерпел поруганья, сам на себя руки наложил… Не сразили тебя пули немецкие, сразила нагайка барская. А уж ты ли не вояка был!.. Голова на войне проломлена, нога стрелена, плечо рублено… Эх, сынок, родная моя кровушка…

Впереди толпы, обнявшись со своей матерью, обливалась слезами красивая девушка, невеста замученного.