Юрьевская прорубь - Вронский Юрий Петрович (мир книг TXT) 📗
Насчёт того, кто убил соборного сторожа, у Мартина с Николкой было своё мнение, но они держали его при себе.
Приходя к Николке, Мартин рассказывал всё, что ему случалось услышать от прислуги или от приказчиков, от дедушки или от посторонних людей на улице. Русский конец тоже был полон слухов, однако то, что вызывало у немецких жителей города гнев или удивление, у русских рождало предчувствие надвигающейся беды…
Мартина теперь ни днём, ни ночью не оставлял сосущий страх. Зашевелилась слепая могущественная сила, обитавшая, как полагал Мартин, в епископском замке. Она вот-вот прозреет, угадает и накажет тех, кто помешал осуществлению её жестокого замысла. Иногда мальчику чудилось, что даже его дедушка — частица этой тёмной безжалостной силы. Каждую ночь ему снились страшные сны; они сливались в один косматый мрак, в котором почти не всплывало ничего связного.
Однажды Мартин сказал Николке:
— Я боюсь… вдруг они узнают про нас…
Николка ответил бодрым голосом:
— Чудной ты, Мартын! Да как же они узнают? Если мы сами им не скажем, ничего они не узнают!
Но, несмотря на бодрый Николкин голос, Мартину показалось, что и в Николкиной душе поселился страх.
Шла к концу вторая неделя ярмарки, когда в Юрьев вдруг приехал Трифон Аристов. Был он по-прежнему весел духом, а товару привёз много больше, чем обычно. Весь свой товар он продал в один день с большим барышом и, как всегда, загулял. При встрече с Варфоломеем он сказал:
— Ну, рассказывай, как тебе удалось узнать про ихнюю затею?
— Про какую затею? — спросил Варфоломей.
— Как про какую? Да про магистров поход!
— Что ж тут узнавать, — отвечал Варфоломей, — весь Юрьев только об этом и говорит.
— Молодец, что поспешил известить, — сказал Трифон. — Мы всё успели — ив Венден, где магистр обитает, лазутчиков отправили, чтобы разведать, что и как, и за помощью послали. Теперь новгородское войско уже во Пскове, а московское — на подходе. Да… Ну, магистр, когда понял, что не с одним Псковом будет иметь дело, чуть не лопнул от злости. Пришлось ему распустить своих наёмников — чего же зря жалованье платить! Шутка ли, такую ораву кормил впустую! Да… Я и сам побывал недавно в Вендене — всё досконально разузнал…
Варфоломей слушал Трифонову речь, и на лице его росло недоумение. Наконец он прервал Трифона:
— Постой, ты говоришь, что я тебя известил? А ведь я тебя ни о чем не извещал.
— Здравствуй, сват — новые лапти! — сказал Трифон. — Прислал мне письмо с моими голубями и теперь от меня же хоронишься! Уж не боишься ли ты, что я побегу доносить на тебя Юрьевскому бискупу? Ты, как видно, того…
— Это ты того! Никаких писем я тебе не посылал!
— Брось шутки шутить, Варфоломей! — сказал Трифон. — Сын твой, что ли, послал? Ты мне загадок не загадывай. Да! Я и так поломал голову: почему, думаю, Варфоломей только пять голубей отпустил? Сперва решил, что летели все шесть, да одного сокол ударил. Потом думаю: нет, не может быть, чтобы сокол изо всех ударил самого сильного! Что-то тут не так. И когда через несколько дней пришёл шестой, я сразу понял, что он с важной вестью. Поглядел, а при нём грамотка…
— Какая грамотка?! — почти закричал Варфоломей. А Трифон продолжал:
— Только не пойму, зачем ты написал её по-немецки?
— По-немецки? — переспросил Варфоломей.
— Да, — ответил Трифон. — Из опасения, верно, как бы немцы не прознали, кто известил псковичей. Может, ты и прав, может, так оно надёжнее…
— В чём я прав? Что надёжнее?! — закричал Варфоломей. Трифон пристально посмотрел на друга и сказал:
— Ну, будет об этом. Поговорили, и хватит.
Сначала он был оскорблён неожиданной и непонятной скрытностью Варфоломея, но теперь в его сердце закралась тревожная мысль: а не спятил ли его друг за время, что они не виделись? И он спроосил как можно спокойнее:
— Как у тебя идут дела?
— Нет, погоди, — сказал Варфоломей. — Помнится мне, когда я выпускал голубей, их и правда было пять. Ещё Николка сказал, что ненароком упустил одного. А ты, случаем, не путаешь: может, сперва один прилетел, а пять-то уже после?
— Я никогда ничего не путаю, — отвечал Трифон. — И не желаю больше говорить об этом.
— Погоди, — снова сказал Варфоломей. — Позовём Николку,
Явившийся на зов Николка поведал отцу и Трифону всё, как было, без утайки, даже объяснил, почему не открылся отцу. Когда он закончил рассказ, Трифон заключил его в свои медвежьи объятия и расцеловал.
— У тебя не сын, а золото! — закричал он Варфоломею. — Возьму-ка я его с собой во Псков! Поедешь со мной, а? — обратился он к мальчику.
Едва не задохнувшийся в его объятиях счастливый Никол-ка кивнул головой и посмотрел на отца. Трифон тоже взглянул на Варфоломея.
— Отпустишь со мной сына?
— Пусть едет, коли хочет, — ответил Варфоломей, — заслужил.
— Значит, после Крещенья и поедем, — сказал Трифон, — Поглядишь на Псков-город, на Русскую землю… А если понравится тебе моё беспокойное ремесло, будем вместе по морям-озёрам плавать, по дорогам колесить!
И Трифон снова обратился к Варфоломею:
— А насовсем отпустишь со мной сына?
— Отчего ж, — отвечал Варфоломей, — пусть едет, коли есть охота.
В тот же вечер Николка уговаривал Мартина ехать вместе с ним и Трифоном во Псков.
— Не бойся, — убеждал Николка друга, — Трифона я упрошу, Трифон добрый, он тебя возьмёт! Дедушка не отпустит? А ты убеги! Зато как бы хорошо вместе-то, а? Убеги — и всё!
— Не знаю, — неуверенно отвечал Мартин.
Он колебался. Конечно, это очень соблазнительно — вместе удрать куда-нибудь подальше от косматой тёмной силы, гнездящейся за глухими стенами замка…
Глава шестнадцатая. В ОПОЧИВАЛЬНЕ ЕПИСКОПА
За глухими стенами замка в опочивальне епископа в тот вечер тоже беседовали двое.
Собеседников разделял стол, уставленный яствами и тёмными бутылями в камышовой оплётке; тускло блестели два тяжёлых серебряных канделябра, в каждом из которых горело по три толстых восковых свечи.
Один из собеседников покоился в удобном кожаном кресле с высокой спинкой. Он был в стеганом халате из чёрного шёлка, потёртом и засаленном, и в маленькой плоской шапочке, не прикрывавшей полностью его розовую лысину. Гладко выбритое лицо напоминало грушу — оно как бы стекало книзу. Над толстыми лиловыми губами нависал нос ало-сизого цвета, который повторял очертания лица в уменьшенном размере. Маленькие глазки, близко посаженные к переносице, придавали этому человек сходство с медведем.
Это был епископ Дерптский.
Напротив него на резном дубовом стуле сидел мужчина могучего телосложения. На нем был голубой камзол из тонкого дорогого сукна, расшитый золотом, и высокие сапоги. Медно-красное лицо его обрамляли длинные черные волосы. Он то и дело подкручивал усы. Это был Томас, земляк и любимец епископа, его слуга и наперсник, друг покойного соборного сторожа.
В глубине опочивальни стояла необъятная кровать под парчовым пологом, такие пологи еще называют балдахинами. Отблеск свечей искрился в золотых и серебряных нитях парчи.
Епископ предпочитал беседовать в опочивальне, а не в кабинете, или библиотеке, или в каком-либо другом из многочисленных покоев замка, потому что здесь гораздо ближе была кровать, нужда в которой к концу беседы сильно возрастала. Он не хотел доставлять преданному слуге и лучшему другу лишней работы по переноске своей особы через переходы, лестницы и коридоры. Кроме того, он считал, что здесь он надёжнее ограждён от нескромных ушей.
— Пойди посмотри, не стоит ли кто-нибудь за дверью, — сказал епископ.
Когда Томас вернулся, епископ спросил его:
— Ты ведь знаешь, как ненавидит меня совет городских старейшин и особенно Трясоголов, которому я помешал по твоей просьбе стать бургомистром?
— Ещё бы мне не знать, — вздохнул бывалый воин. — Сколько раз я просил у вашего преосвященства дозволения снять голову с этого старого негодяя. Она у него так трясётся, что, ей-богу, ему просто в тягость носить её на плечах!
