Киммерийское лето - Слепухин Юрий Григорьевич (е книги TXT) 📗
— Командор там? — спросил Мамай им вслед.
— Нет, у себя! — крикнула лаборантка. — Из колхоза привезли почту, он разбирает!
Мамай задумчиво поскреб в бороде и пошел к палатке, которую занимал вместе с Игнатьевым. Тот сидел за складным дачным столиком, читая какое-то длинное письмо. Когда тень подошедшего ко входу Мамая легла на разбросанные по столу газеты, он рассеянно поднял голову.
— А, Витя, — сказал он. — Послушай, ты Лапшина знаешь, того, что работает с Бирман?
— Отдаленно, — сказал Мамай, закуривая. — По-моему, дурак чистой воды.
— Ты думаешь? Но дело не в этом! Лапшин теперь съест меня заживо, прямо хоть в Питер не возвращайся…
— А что такое?
— Он меня весной спрашивал, ехать ли ему с Криничниковым на Украину копать курганы. Ну, я отсоветовал. А Криничников вместе с киевлянами взял да и откопал совершенно фантастический клад…
— Ну уж и фантастический, — заметил Мамай с сомнением.
— Не знаю, так он пишет… Говорит, со времен Солохи и Куль-Оба не находили ничего подобного: уже извлечено более двухсот предметов из золота и серебра, и еще продолжают находить. Несомненно, царское погребение… Курган называется, — Игнатьев заглянул в письмо, — «Гайманова могила», где-то под Запорожьем…
— Интересно, — сказал Мамай. — Он что же, был не разграблен?
— Судя по всему, нет. Представляешь? Бедняга Лапшин.
— Ну, что делать. Не всем же быть Картерами! Ты лучше послушай, какая новость у меня. Отложи письмо, ну.
— Да-да, я слушаю, — сказал Игнатьев.
— У нас в лагере гости.
— Гости? — удивился Игнатьев. — Из Керченского Отряда?
— Гораздо хуже. Меа кульпа, как говорится, но я привез троих ядерщиков.
— То есть как это — ядерщиков?
— А вот так.
— Где ты их откопал?
— Командор, вы меня, боюсь, не так поняли, — виноватым тоном сказал Мамай. Это живые ядерщики, в полном расцвете сил. Супружеская пара примерно наших лет, еще один такого же возраста красавчик доктор и, наконец, совсем юная девица, которую ее старшая сестра-ядерщица почему-то зовет Лягушонком. И я должен вам сказать, командор, это еще тот Лягушонок.
— В каком смысле? — спросил Игнатьев, подумав.
— Во всех, — неопределенно ответил Мамай.
Игнатьев подумал еще.
— Собственно, зачем они к нам пожаловали?
— Необдуманная вспышка человеколюбия с моей стороны. У них сломалась машина, и я предложил им переночевать в лагере, а завтра свезти в Феодосию за запчастью.
— Ну, так, надеюсь, они тут не задержатся…
— Командор, — сказал Мамай, понижая голос, и посмотрел на него многозначительно, — а ведь они могут задержаться здесь очень надолго…
— Не понимаю.
— Поясню! Ты говорил как-то, что физиков надо убивать. Помнишь?
— Ах, вот ты о чем, — покивал Игнатьев. — Верно, но, понимаешь ли, законы гостеприимства…
— Не валяй дурака и подумай об ответственности перед человечеством! Как я уже сказал, все трое молоды, полны сил и — самое ужасное — творческих замыслов. А ты мне толкуешь о законах гостеприимства! Старик, никто не видел, как я брал их на буксир, — зароем тут же в раскопе, все будет шито-крыто. А машину — у них отличная «Волга» — сбагрим налево и обеспечим себя деньгами на четыре полевых сезона…
— Да, это мысль, — одобрил Игнатьев. — Но что делать с девушкой?
— Это с Лягушонком-то? А что с ней делать, — пренебрежительно сказал Мамай. — То же, что всегда делали с пленницами. Можешь взять себе, ссориться из-за нее мы не станем, она все-таки не тянет на Брисеиду…
— А ты тянешь на Агамемнона?
— Куда мне, — скромно сказал Мамай. — Агамемнон у нас ты. Водитель народов Атрид! Я вполне удовольствуюсь ролью Ахиллеса, Пелеева сына.
— Этого я представляю себе бритым, — задумчиво сказал Игнатьев, разглядывая своего помощника.
— Чепуха, греки были бородаты, как нынешние модники. Наденьте на меня шлем с гривой — вылитый Ахилл! Только вот нос, черт, не совсем того профиля…
— Да, нос у тебя скорее рязанский, — безжалостно согласился Игнатьев. — Ну что, пойти познакомиться с гостями?
— Не спеши, они пошли купаться вместе с остальными. Воображаю, как там «лошадиные силы» взыграли!
— Из-за ядерщицы?
— Нет, из-за ее сестрички… Ники Самофракийской.
— Только что, если не ошибаюсь, ты назвал ее Лягушонком?
— Да, но Ника — это ее имя.
Игнатьев задумчиво поскреб подбородок.
— М-да… компания, видно, не из приятных. Однако гости есть гости… придется потерпеть.
— Убивать, значит, не будем? — разочарованно спросил Мамай. — Жаль, я уже предвкушал этакую небольшую хорошо организованную резню!
— Да черт с ними, пусть живут. Их, Витя, все равно всех не перебьешь — столько развелось. Вот разве что дуст какой-нибудь придумать, избирательного действия — чтобы только физиков… Ну, хорошо, пойдем посмотрим сегодняшний раскоп, там уже пошел четвертый слой. Я, честно говоря, не предполагал, что здесь будет такая сложная стратиграфия.
— Сложная? В Фанагории этих слоев было четырнадцать!
— При чем тут Фанагория, — возразил Игнатьев, выбираясь из-за столика. — В Пантикапее найдено девятнадцать культурных слоев, но ведь нелепо же сравнивать…
— С чем? Откуда ты знаешь, что лежит у нас под ногами? А если мы раскапываем город, который был больше Пантикапея?
— И о котором не знал Страбон? Тебе бы, Витя, фантастические романы сочинять…
Неожиданный приезд гостей всколыхнул однообразную и не богатую событиями жизнь лагеря. Приезжие, в общем, произвели на весь отряд хорошее впечатление, им даже простили неприличную профессию. Когда за ужином Мамай начал прохаживаться насчет ответственности ученых за нависшую над человечеством ядерную угрозу, Кострецов лаконично заметил, что если бы не эта самая угроза, то от всех нас давно бы уже ничего не осталось. Возразить на это никто не мог.
Утром Кострецов и Адамян, вместе с присоединившейся к ним в последний момент Светланой, уехали искать новую помпу. Ника ехать отказалась, сказав, что Феодосия город скучный, что Айвазовского она не любит и лучше проведет день в лагере и посмотрит, как будут раскапывать четвертый культурный слой городища. Это она сказала сестре; но, оставшись одна, подойти к работающим в раскопе не посмела и до обеда бродила как неприкаянная — купалась в море, потом погуляла немного по степи, даже в сандалиях исколов себе ноги, потом помогала поварихе чистить овощи. Скучно ей не было.
Ей здесь нравилось все — тишина, пустынное море с плохим каменистым пляжем, скудная степная растительность, ветер, пахнущий полынью и гниющими водорослями. И люди были славные, и работа у них такая интересная… Ника издали посматривала на кучи земли у раскопов, одни свежие, другие уже поросшие прошлогодним бурьяном, видела, как неторопливо и ритмично взблескивает на солнце чья-то лопата — самого работающего не было видно за отвалом, — и снова думала о том, как здесь все замечательно и какая это, оказывается, великолепная профессия — археология…
Перед обедом она пошла к машине, чтобы взять из чемодана свежее полотенце; покрытая пылью тысячекилометрового пробега, утратившая столичную элегантность «Волга» заброшенно стояла в стороне от палаток, лобовое стекло ее — кроме двух протертых стеклоочистителями полукружий — было мутным от засохшей грязи, останки множества насекомых неопрятно облепили передний скос капота, фары, хромированную решетку радиатора. Когда Ника распахнула дверцу, изнутри пахнуло душным жаром; она подумала, что завтра уже не будет ни этого лагеря, ни этой тишины, а начнется опять то же самое, что было до вчерашнего дня: пролетающие мимо незнакомые места, которые не успеваешь даже разглядеть, гул и рев встречных машин, жара и одуряющая качка рессор, очереди в придорожных закусочных, невкусная еда, грязные столики с размазанными по голубому пластику остатками гречневой каши и липкими кольцами, оставленными донышками пивных бутылок, — словом, опять будет «автотуризм — лучший вид отдыха». Представив себе все это, Ника так расстроилась, что даже забыла, зачем пришла к машине. Так и не вспомнив, она с сердцем захлопнула дверцу и побрела обратно к палаткам, мечтая о том, чтобы во всей Феодосии не нашлось ни одной исправной помпы…
