Голгофа - Гомин Лесь (бесплатные версии книг TXT) 📗
— Хорошо, владыка. Но не забудьте этих своих слов ни здесь, ни в Петербурге.
— Не забуду. И бог не забудет вашу услугу церкви.
— Тогда минуточку внимания. Вы видите, что здесь сама комиссия написала: «допустил недозволенный язык в богослужении». Так. Но вспомните, что в уставе российской церкви, как и в повелениях престола, всякие «недозволенные языки» запрещены. Есть один язык церкви — церковно-славянский. Так?
— Да…
— Поэтому, если допустить, чтобы молдаване вели службу на своем языке, то почему бы, скажем, не разрешить этого и малороссам? Но не есть ли это объективно способствование проникновению сепаратистских идей в среду молдаван? А если учесть ко всему, что мы с вами живем на границе с Румынией, с Галицией…
— Голубь мой! Да у вас же государственная голова! — повеселел отец Серафим.
— Подождите, высокочтимый владыка. Пусть моя голова остается при мне и тогда, когда вы будете сидеть на скамье святейшего Синода и государственной думы. Она и тогда вам пригодится, отче.
— Ну что за разговоры! С такой головой вам сенатором быть! Министром!
— Дай бог. Я ни себе, ни вам не враг.
— Вижу, вижу, дорогой мой отче. И в знак того, что я ценю вашу голову, считайте себя игуменом монастыря. Это для начала.
— Благодарю покорно. Голова моя еще не раз вам пригодится. А сейчас разрешите пойти заказать вам билет и сложить ваши вещи в дорогу?
— Куда это?
— В Петербург. Ведь не станете вы писать в «Церковный вестник» о делах государственной тайны? Да и переписываться в том случае, где речь идет о безопасности престола, — не следует. Письмо может попасть и не туда куда нужно, не в те руки, я имею в виду.
— Согласен, согласен, дорогой мой! Снаряжайте меня в дорогу. Сегодня же еду. А там мы еще посмотрим, чья возьмет!
Он бегал по комнате и размахивал руками, словно перед ним стоял уже его враг и он мог схватить его и раздавить своей могучей рукой.
— Посмотрим, кто будет смеяться последним! Посмотрим…
— Пошлите, владыка, за билетом.
— За билетом, говорите? А? За билетом? Хорошо. Шлите за билетом. Сегодня же я покажу вам, кто такой Серафим, архиепископ кишиневский.
В тот же день он выехал в Петербург.
22
Прошел месяц после того как Мардарь вернулся из Балты, а все никак не решался сделать, как велел святой старец, что встретил его у дороги близ Гидерима. Сердце сжималось от страха перед карой, которой угрожал старый монах за непослушание, но не осмеливался старый хозяин Мардарь бросить свое хозяйство. Посмотрит на лошадей, волов, телеги, на скирды хлеба, и зайдется сердце от жалости. Пусть еще хоть до завтра останется. Так и тянул. Оттягивал он и еще один приказ — собирать деньги на святой колодец у дороги. Знал, что обязательно должен это сделать, ибо за непослушание ожидает его страшная кара, какой и свет не видал.
Но, не сделав одного, оттягивал и другое. Встанет рано, бывало, настроится уже в село пойти, а потом остановится. Словно пьяный, всегда ходил, даже осунулся. Так вот и ехал в волость, в Липецкое, через лесок, раскинувшийся по оврагам. Ехал, тяжело задумавшись и опустив голову на грудь.
— О чем, Герасим, думаешь?! Не о том ли, как обмануть господа?
У Герасима шапка слетела с головы. Волосы дыбом поднялись перед страшным видением, свалившимся на него в образе монаха. А монах смирненько сидел на телеге, неизвестно откуда появившись, и с укором смотрел в помутневшие глаза Герасима.
— Или язык у тебя отнялся?
Речь не возвращалась к Герасиму. Только вытаращенные глаза светились ужасом.
— Имей в виду, человек, что бог видит твое радение о данном обещании. Отомстит он тебе люто, раб лукавый и лживый. Язык твой поганый отсохнет, не будет тебе добра ни на этом, ни на том свете. Так и сгинешь, собака, без исповеди, как куча дерьма. Душа твоя будет блуждать в аду и не найдет спасения от тех страшных мук. — И монах поднял руку вверх. — Да сбудется, что приговорил тебе Иннокентий — дух божий! Да падет кара его на тебя и на хозяйство твое, и на жену твою, и на весь твой род.
Волосы зашевелились у Герасима. Появилась откуда-то седая прядь, полосой, как иней, легла через голову. Повисли как плети руки, и склонился он, как дуб подпиленный. А монах куда-то исчез. Только за волостью остановили люди лошадей и привели их к старшине.
— Ты что, мэй, Гераська, выпил так крепко, что и лошадьми управлять не можешь!
Да где там пил! Ты послушай, что со мной приключилось. — И он рассказал старшине про удивительное видение в дороге. Рассказал все: как пообещал Иннокентию вырыть святой колодец, как замешкался потом с продажей своего имущества и как оттягивал со сбором денег, чтобы люди не сказали, что он берет те деньги себе.
— Плохо ты сделал, Герасим. Езжай домой да посоветуйся с женой и делай, как тебе велено.
С тем и поехал. Он был уже на полпути, когда вспомнил про жуткую встречу и повернул на другую дорогу, в обход. Так внимательно смотрел вокруг — лучше и нельзя. И все же не увидел, как на телегу упал тот же монах и укоряюще покачал головой.
— Раб лукавый и коварный! Опять ты обходишь бога, а он видит каждый твой шаг. Гей, нечистая ты душа! Гореть тебе в пламени адском, если не повернешься лицом к богу и не исполнишь его святой наказ.
С этим соскочил с телеги и стегнул лошадей. Мардарь вихрем помчался через поле домой, едва живой влетел во двор. Свалился с телеги, как куль, и тяжело застонал.
— Мэй, Герася, солнышко, что ты, что случилось? — спрашивала Липа. — Ведь живой, здоровый, что же такое?..
— Не спрашивай. Пэринцел Иннокентий разгневался…
— Ай-я!
— Да. Он послал ко мне своего посланца, и тот дважды опускался с неба ко мне на телегу, тяжко укорял и угрожал мне. Проклянет он нас обоих с детьми и с хозяйством, если мы не исполним его заповеди.
И Мардарь рассказал Липе про то страшное и удивительное приключение, что случилось с ним в степи.
— Так что же мы должны делать?
— А я разве знаю без твоего совета?
Всю ночь говорили они об этих жутких событиях. Только под утро забылся сном Гераська, да и то часто пугался во сне и вскакивал. А чуть засерело на дворе — в дверь загрохотал батрак.
— Эй, хозяин, хозяин! Беда у нас!
— Что случилось? Чего кричишь, как сумасшедший?
— Кони, наши кони!
— Что кони, помилуй нас бог? Украли, что ли?
— Ох, нет, не украли! Не украли… Вон они, там, на леваде…
— Да что с ними?
— Подохли все до одного. Все шестеро коней лежат, горой вздулись. Один упал — и ну кататься. Я к нему: «Васька, Васька», а он уж и не дышит… И так все.
Батрак зарыдал от страха, предчувствуя, что пришел конец службе его у хозяина. Но, к удивлению, Мардарь ласково взял его за плечо и тихо толкнул к лавке.
— Сядь и не плачь. Не нужно плакать. Слезы здесь ни к чему. От бога не убережешь. Сбылось его предсказание.
Герасим вышел из хаты, постоял, посмотрел на дом, как смотрят последний раз на покойника, и, посвистывая, пошел со двора.
Вышел, еще раз оглянулся на свое хозяйство и пошел дорогой прямо в Липецкое. Направился к церкви. Только подошел к селу — навстречу ему целая вереница крестьян.
— Что, мэй, случилось с вами ночью?
— Эх, братья, не о том нужно думать. Некому было травить лошадей. Я столько прожил здесь на хуторе — и ничего. Это мне от бога наказание, и я не жалуюсь…
Шел с крестьянами в село и дорогой все им рассказывал, И люди, от страха забыв все обиды, причиненные Мардарем, сочувствовали ему.
Только поздно вечером вернулся домой. Вошел во двор и ужаснулся. Пустырем показалось подворье, и, как сова ночью, рыдая, ходила по двору жена.
— Ты чего, Липа, плачешь?
— Да вон, глянь, лежат…
Волы его, вздувшиеся, как горы, лежали посреди двора. Только один был еще живой, водил мутными глазами по двору и тихо стонал. Упал на него головой Мардарь и горько заплакал. Беззвучно, в отчаянии зарыдал, как скряга над пустым сундуком, где раньше были деньги. Потом встал, посмотрел вокруг затуманенным взором, обнял жену, тихо поцеловал ее, поклонился и вышел.
