Голгофа - Гомин Лесь (бесплатные версии книг TXT) 📗
— Куда ты, старый?
— В Балту. Он взял коней, взял волов, забрал хозяйство-пойду отдам и душу.
И не оглянулся больше.
23
— Ну, Станислав Эдуардович, пронесло! Прошумело, как буря, и с рокотом пронеслось над нашими головами, зацепило только краем. И, откровенно говоря, я не знаю, что бы с нами случилось, если бы не ваша мудрость. Судя по допросам комиссии, дело завернуто довольно круто. Очень вам благодарен, хотя, честно признаюсь, нам это недешево обошлось.
— Э, ваше преосвященство, это пустяки! Большие дела требуют больших эмоций. Не печальтесь. Но все же предупреждаю, что если ваш чудотворец будет чересчур откровенным в своих теориях, мне придется возвратиться к предыдущему. Так и знайте. Потому что уговор уговором, а мой пост вынуждает выполнять возложенные на меня обязанности. Тут уж служба, необходимость, отец Амвросий. Придется применить административные меры и причинить вам хлопоты. Поэтому советую утихомирить его. По крайней мере, убрать его на некоторое время из города, пока немного успокоится, или как там…
Отец Амвросий посмотрел на него с укором.
— Как это говорят простые люди: «Вам отдай дежу с тестом, а вы будете клясться, что тяжко нести». Кажется мне, милый администратор, наша обитель довольно хорошо загладила свою вину перед вашим прекрасным законом и его блюстителям нет уже повода беспокоиться?
— Это так, но все же… у меня нет желания уезжать отсюда с испорченным формуляром. Даю вам слово, что за нас все же возьмутся. Поэтому предупреждаю: если только будут сведения, что над вашей обителью поднимается хоть маленькая тучка, я устрою здесь сильный дождь. С тем, владыка, я и пришел сюда к вам сегодня, чтобы предупредить по-хорошему. Мне очень не хотелось бы ссориться с вами после стольких лет мирной и дружной жизни.
— Хорошо. Но я все же не понимаю, что может случиться, если даже такая авторитетная комиссия, как была у нас, признала, что опасности в иннокентьевщине нет.
— Отец Амвросий, вы очень наивный человек, если так. То, что комиссия «признала», — это одно. А то, что в Петербурге может найтись другая инстанция, которая не согласится с «заключением» этой комиссии, — это уж другое. Я думаю, не стоит напоминать вам о существовании такого учреждения, как третье отделение императорской канцелярии?
Преосвященный владыка передернул плечами, будто из окна потянуло вдруг холодным ветерком.
— Так вот, если вы знаете об этом приятном учреждении, то должны знать и то, что его мнение — самое авторитетное. И вот это милое и симпатичное учреждение — да будет вам известно — несколько интересуется и балтскими чудесами. Да, да, преосвященный владыка, да. Только на днях я получил письмо из министерства, в котором мимоходом спрашивают о некоторых подробностях жизни вашей обители. Посему я подозреваю, что это любопытство не ограничится деликатными вопросами, а пойдет значительно дальше. И вы понимаете, что если эта инстанция интересуется и серьезно о чем-то запрашивает, то и мне придется отнестись к запросу так же серьезно. А все это, не нужно вам и говорить, может привести к… Ну, да вы
же не ребенок.
— Это так, но мне совершенно непонятно, почему именно нами должно интересоваться такое уважаемое учреждение?
— Вы будто вчера родились, владыка. Или разыгрываете меня? Но, впрочем, все равно! Вы, мне кажется, не знаете ни нашей страны, ни нашего правительства. Или вы в самом деле думаете, что за вашей святостью министерство внутренних дел и третье отделение императорской канцелярии не смогут увидеть чего-то другого?
— Решительно не понимаю. Что можно увидеть здесь?
— Вот слепота! Да вы только рассудите: ваш протеже до того обнаглел, что открыто говорит, обращаясь к прихожанам, что придет время и постигнет кара российский правительствующий дом за его проступки перед верой, что настанет война и царю нашему придет конец, а господствовать будет другой царь, другие, какие-то фантастические, порядки. Даже кандидата на царствование называет — румынского короля, который должен защищать молдаван от несправедливости «императа».
Крестьяне ему верят. Крестьяне его обожествляют, и вы не найдете дома в Бессарабии, где бы не было иконы шестикрылого Иннокентия рядом с Иисусом Христом и божьей матерью, рядом со всеми святыми, на самом почетном месте. К его голосу прислушиваются. И народ уже поговаривает промеж себя, что скоро всему придет конец и будет великая война против нашего царя, что нужно прятаться на это время в пещеры, чтобы выйти оттуда только тогда, когда наступит желанный конец этой жизни. Возможно, этой несусветицей он ничего плохого и не хочет сделать, но нужно учесть и ситуацию: в Кишиневе, в других городах Бессарабии и во всей России сейчас неспокойно. Различные темные, революционные элементы могут использовать в своих целях народное недовольство, и мы, сами того не желая, станем средоточием революционных актов. А какие из этого сделают выводы там, наверху, не следует вам и говорить. Это одно. Второе: имейте в виду, что мы пограничная зона. То есть, мы-то с вами от границы далековато, но иннокентьевщина распространилась даже за границу. Не говоря уж о Бессарабии. Со всей Бессарабии, Подолии, Волыни и даже из Галиции и Румынии буквально плывет к нему люд. А среди этих людей может вдруг оказаться солидный процент богомольцев, которые с божьим именем на устах принесут из-за границы идеи многочисленных революционных партий, пребывающих там в эмиграции. Что тогда скажете вы?
— Да-а-а! Я понял вас. Действительно, мы только на время избежали опасности… чтобы нажить еще большего лиха. Учту, милый Станислав Эдуардович, и приму меры. Да, да. А вам большое спасибо, что открыли мне глаза.
Преосвященный владыка заходил по комнате в глубокой задумчивости. В голове мелькали обрывки мыслей, и он не мог собрать их в нечто единое. А господин исправник следил за ним взором, и едва заметная улыбка блуждала на его губах.
— Да, господин исправник, вы действительно дипломат, следует вам сказать. Ведь вы и раньше знали, что дела складываются так?
— Не совсем, конечно…
И все же знали и молчали?
— И… молчал. Это же понятно! У вас свой интерес — церковь, у меня свой — государство.
— А ведь это, Станислав Эдуардович, одно, если вы понимаете? Да?
— Но все же… Исправник заколебался.
— Все же? Откровеннее, господин исправник.
— Мы с вами люди практики, преосвященный владыка. Вы в своей области, я — в своей. Каждый из нас руководствуется своим интересом, своим делом. В интересах своего дела не мог же я открыть вам, что движет мной в моих поступках, видя, что вы свои мысли прячете от меня. Так ведь?
— Ну, скажу я вам, вы же и…
— Ну, откровеннее, откровеннее, преосвященный владыка! Я не буду на вас в претензии за искренность. Мы же только вдвоем, и, кажется, наша сегодняшняя беседа носит познавательный характер…
— …Бестия вы, вот что!
— Хо-хо-хо! Пан отец! Все мы люди и только люди. И каждый из нас не меньше другого человек, уверяю вас, отец Амвросий. Ну, и на этом будьте здоровы. «Товар обратно не принимается», как говорит господин Бухман. Прощайте!
…Веки сами слипаются у владыки. Стоя спит он тяжким кошмарным сном и видит жуткие сцены нарисованной исправником перспективы. Хочет крикнуть старик, но не может. А перед глазами раскаленной точкой где-то вдали светится его домашний сейф с открытой крышкой. И из сейфа, в томном танце, сцепившись друг с другом, выплывает неразрывной цепью ряд блестящих сине-зеленых бумажек с портретом царя Петра I и огненными буквами: «500 рублей». И на первой из них вдруг шевельнулась царская голова. Она зловеще усмехнулась, потом захохотала и, кривляясь, с укором и злобой въедливо зашептала:
— Дурак. Старый и наивный младенец. Старый остолоп.
И исчезла.
24
Отец Иннокентий в глубокой задумчивости чертил что-то на чистом листе бумаги. Он и не заметил, как в комнату вошел отец Амвросий. Встрепенулся, когда услышал его скрипучий голос.
