Словарь Ламприера - Норфолк Лоуренс (библиотека книг .TXT) 📗
— Его, — кивает Септимус на перевернутое вниз головой тело. Женщина пытается впихнуть разбухший кошелек в руки Ламприера, но безуспешно.
Его ладони не способны ничего держать. Наконец она засовывает кошелек в его полуоткрытый рот. Уорбуртон-Бурлей тем временем извлек собственный кошелек и теперь выкладывает цепочку холодных монет вдоль теплой спины девушки, по одной на каждый позвонок. Она слегка ерзает.
— Лежи спокойно, Розали, — вкрадчиво шепчет он. — Вначале всегда тяжелее всего.
Ламприер приходит в себя, когда они спускаются по лестнице. Он что-то мычит, выигрыш, словно кляп, затыкает ему рот. Он плывет вниз головой по направлению к людям, чьи ноги приклеены к потолку. Внизу хрустальное дерево звенит листьями, а вокруг него неуклюжими кругами летает большая белая птица. Голова такая легкая, что поднимает за собой все его тело вверх, почти под самый потолок. Тут все ходят вверх ногами, бедолаги.
Поросячий клуб еще не утратил интереса к гусю. Они решили исполнить в его честь серенаду и для этого разделились на солистов и хор. Пока они выстраиваются друг напротив друга, словно две команды, собравшиеся состязаться в исполнении куплетов, кто-то замечает, что гусь летает кругами (если можно назвать кругами эти затейливые кренделя), и тут же кто-то еще вспоминает о музыке небесных сфер. Раздается мнение, что если спеть нужную песню, то гусь сам спустится вниз. Аргумент слабоватый, но всем хочется петь, и после неформального голосования они решают исполнить то, что по праву может считаться гимном Поросячьего клуба. Сия «Наследственная песнь» звучит примерно так:
Кто по вертепам грязным бродит? Кого зовут Карман Дырявый? Кто подает на бедность шлюхам И утешает вдов над гробом?
Твой отец! Твой отец! Твой родитель — безобразник. Твой отец! Твой отец! Первый в городе проказник.
Когда наследнику достались Долги, счета и кредиторы, Он пьет, блудит и куролесит. Ты узнаешь пример отцовский?
Твой отец! Твой отец! и т. д.
Ламприер выплевывает кошелек в широкое голенище Септимусова сапога.
— Унеси меня, Септимус. Ради Бога… — Он старается придать своему голосу настойчивость, хотя и не уверен, что его вообще слышно. Твой отец! Твой отец! Но Септимус расслышал или просто сам все понимает. Они бредут к дверям, которые граф уже распахнул перед ними. Септимус и граф обмениваются несколькими словами, после чего граф опускается перед Ламприером на колени.
— Сэр? — Граф трогает Ламприера за плечо. — Мистер Ламприер?
— Эгхмнн?
— Мистер Ламприер? — Перевернутое вверх тормашками лицо графа выглядит очень странно.
— То соглашение, о котором мы с вами говорили ранее… — Голос графа, впрочем как и он весь, переменился. Язык его уже ничуть не заплетается, взгляд сосредоточен. Внезапно приняв очень деловой вид, граф вкратце излагает Ламприеру суть их недавней дискуссии, указывая пальцем через комнату на то место, где она происходила, и напоминает, когда и каким образом протекала эта беседа, после чего пускается рассказывать какую-то очень запутанную историю, которая сейчас явно выходит за пределы понимания Ламприера. Зачем он это ему говорит?
— … между вкладчиками. Тысяча шестисотый год должен был стать для де Виров annusmirabilis , первое же плавание должно было принести огромные, доходы. Мы заняли… Ставка была очень высока; но прибыль, прибыль должна была быть такой огромной… Де Виры всегда были торговцами, всегда держали ухо востро, когда речь заходила о грузе, который можно продать. Когда предприятие провалилось, Томас, четвертый граф, остался ни с чем. Наш род ждало жалкое будущее, если бы не ваш предок. Франсуа Ламприер стал нашим спасителем, наша доля акций ровным счетом ничего не стоила, вы понимаете. Конечно, он продал ее. А когда Компания снова стала процветать, де Виры разбогатели благодаря оставшейся у них доле. Но ваш предок должен был разбогатеть вдесятеро больше против нашего. Тысячи на тысячи! Конечно, когда соглашение было разорвано, удача опять от нас отвернулась. Но мы так никогда и не узнали, почему это произошло. Осада, предательство, что-то в этом роде. Это все уже в прошлом… Но соглашение заключалось без ограничения срока действия, навсегда, я полагаю, вам это известно. Теоретически говоря, его действие должно продолжаться и продолжаться…
Предки, соглашения; совершенно очевидно, граф говорит о чем-то, что должно как-то касаться Ламприера. Вот только о чем?..
— … кто знает, где эта доля находится сейчас? Доля Ламприеров и де Виров… Это должны быть миллионы, накопленные за века, это просто трудно себе вообразить, — продолжает граф, обращаясь к Ламприеру, который пребывает в состоянии тошнотворного безразличия. Его глаза под очками начинают стекленеть.
— Миллионы! — кричит граф в лицо Ламприеру. Это уже последняя капля.
— Отвали, — говорит Ламприер, впервые в жизни прибегая к такому выражению. Лицо графа немного отшатывается, но по-прежнему остается в нескольких дюймах от лица Ламприера. И тут со дна памяти начинают всплывать смутные воспоминания о похожей сцене. Соглашения, предки, графы Брейтские. Но это было несколько часов, несколько лет назад, в любом случае с тех пор прошло время, что толку вспоминать? Все случилось слишком поздно, и в прошлом, и не имеет никакого значения, нет, не сейчас. Твой отец!
— Ваш предок! — взывает граф. Но Ламприеру уже не схватить сути его слов. Этот граф — очень шумный малый, думает он. Пьяный, наверное. Ламприер раздумывает — не наблевать ли ему на ботинки? Граф снова что-то кричит, но уже слишком поздно, слишком шумно, он слишком пьян, пожалуйста, уходите, оставьте меня в покое, наконец…
Но граф не уходит. Он требует ответа. Ламприер собирает последние остатки сил.
— Спросите Себдимия, — выдавливает он наконец. Граф на секунду отворачивается.
— Готов, — сообщает он Септимусу, затем снова поворачивается к Ламприеру.
— Значит, в другой раз, мистер Ламприер, — ревет граф. — Прощайте!
— Отвали! — делает еще одну попытку Ламприер. На этот раз, кажется, с большим успехом, потому что лицо графа исчезает из поля его зрения. Голос графа, впрочем, еще слышен где-то неподалеку, затем раздается голос Септимуса, но все теряется в шуме болтовни и этого ужасного пения. Над ним (или под ним?) что-то большое, белое и, по-видимому, крылатое — хлоп! — врезается в стену. Гусь все еще летает.
— До свиданья, гусь, — бормочет Ламприер. Септимус рывком ставит его на ноги и пинком распахивает дверь.
— Отцеубийца, — шипит гусь. Они вываливаются в ночь, царящую за порогом.
Тучу прорвало. Леденящий дождь заливает черные улицы, обрушиваясь палочными ударами на крыши и фронтоны. Он ложится полотнищем на шифер и черепицу, взрывает водосточные трубы и сдирает побелку со стен. Он пляшет по плитам тротуара и сбегает в водостоки и канавы. Он отдраивает булыжную мостовую, разжижая грязь, отбросы и отложения, и волнами несет это месиво через трущобы и переулки, широкие улицы и дворы. Он вгрызается в кучи конского навоза, хватает рыбьи головы, старые мясные объедки и дохлых крыс, утонувших в канавах, и гонит перед собой весь этот жирный вал жидкого компоста. Завтра все это застынет зловонным струпом. Но сейчас ливень обрушился на город во всей своей очистительной силе, и струи его пробуравливают себе дорогу сквозь каменную кладку дряхлых стен и обломки колонн. Хлещущая с небес вода размывает силуэты зданий, обращая их в неистощимые водопады, фантастические фонтаны и зыбкие минареты; только так и можно умиротворить голоса давно минувшего; вот и опять погода в самый раз для избранных, ибо ни единый грех небеса не отпускают задаром.
(дискант) (дискант)
Погода чужда этим наносам на теле земли, и нужды, царящие внизу, не поколеблют ее глубокого равнодушия. Неизменной чередой идут ее циклы, и один за другим исчезают города. Сегодня — дождь, завтра — ясное небо. И так было всегда, сколько ни вздымались постройки к небесам то со страстью, то с сумрачной надменностью. Семь горделивых холмов высились вокруг малярийного болота. Натиск, с которым империя простирала свою власть все дальше и дальше и с которым позднее рассеялся по лицу земли ее первообраз, был лишь маской, скрывавшей тайный недуг. Как из-под покрывала, накинутого на девушку на кровати, проступал чей-то другой облик, так и силуэт того древнего города проступает сквозь растекающиеся формы новой столицы и тянется к нему своими тонкими ледяными пальцами. Каждая капля — напоминание о старых долгах, каждая холодная капля прочерчивает в воздухе серебряный зигзаг, подобающий способ приблизиться к своему богу…
