Жаркое лето 1762-го - Булыга Сергей Алексеевич (прочитать книгу TXT, FB2) 📗

— И за ним никто не гнался? — спросил Никита Иванович.

— Как же не гнались! — сказал Иван. — До самых Великих Лап гнались. На две версты всего отставали. Отец влетел во двор, сразу велел закладывать коляску, была осень, мать в охапку, бумаги в другую, сам в коляску — и погнали. И пока эти, радзивилловы, с нашими во дворе разбирались, там еще стрельба была и прочее, так отец с матерью успели далеко отъехать. После приехали сюда, отец поступил в службу. А там дядя Тодар вернулся домой и поклонился Радзивиллу, Радзивилл сказал, его не тронет, а зато брата, то есть моего отца, хоть под землей достанет. Но не достал. Достали его шведы.

— Это я знаю, — сказал Никита Иванович тихо и сделал знак рукой, чтобы Иван пока ничего не говорил. Иван молчал. Так прошло немного времени, потом Никита Иванович сказал, как будто бы сам к себе обращаясь:

— Тогда это был Героним Радзивилл. А теперь там Кароль Радзивилл, его племянник. Так? — спросил он у Ивана.

Иван кивнул, что так. Никита Иванович еще некоторое время подумал — или сделал вид, что думал, а обдумал он это давно, — и сказал теперь такое, и уже опять на «ты»:

— Я хорошо знаю, голубчик, как обстоят твои дела. Мне об этом рассказали. Я, может, даже сперва это узнал, а потом уже тебя увидел и заговорил с тобой. И это правильно. Я же не царь, который может говорить: проси, что хочешь. Также и говорить о свадебных подарках твоей невесте я тоже, как это могли некоторые, не могу. Потому что я же, если окажусь на вашей свадьбе, то только как приглашенный с твоей стороны. Правда? Поэтому я говорю совершенно определенно: я напишу Воейкову Федору Матвеевичу и лично скажу Кейзерлингу Карлу Петровичу, потому что, как вчера нам было сказано, Карл Петрович сменит Федора Матвеевича, Карл Петрович уже собирается… Полномочным министром в Варшаву. Да и кого бы туда ни послали, я буду его лично просить, а уже он, и это со всей своей убедительностью, напишет в Виленский трибунал. И тогда разве Радзивилл нам не уступит в такой для него мелочи, как Великие Лапы? Ведь я правильно понимаю твою главную заботу? Ведь это Великие Лапы, не так ли?

— Так, — с трудом, без всякого желания, сказал Иван.

— Вот и чудесно! — воскликнул Никита Иванович и даже потер ладошкой об ладошку. — И мы напишем письмо, и они его внимательно прочтут, и примут верное решение. Ведь же, насколько я понимаю, да и это очевидно всякому, это ведь ваше родовое имение? — Иван кивнул. — И ты дядин единственный племянник? А Хвацкий никто? Вот, сам видишь, как все чудесно! То есть никто не будет кривить совестью, а это просто замечательно. То есть вот что такое вовремя протянутая рука помощи — она сразу же помогает увидеть, на чьей стороне правда. — Тут Никита Иванович сделал многозначительную паузу, после чего быстро добавил: — И сила!

Иван усмехнулся. А Никита Иванович, тот, наоборот, сделался очень серьезным и негромко, но очень твердо сказал:

— Вот такие мои перед тобой, голубчик, обязательства: добиться в Виленском Трибунале того, чтобы уже в самое ближайшее время, то есть когда ты только женишься, получишь отставку и соберешься домой, он был бы уже твоим домом, законным. Я все правильно сказал?

— Правильно, — сказал Иван.

— Вот и еще раз чудесно! — сказал Никита Иванович строго. — Значит, тогда по рукам!

Но руки, конечно, не подал. Да и Иван своей руки не тянул, потому что это просто были такие слова. А что теперь, думал Иван, вставать, что ли, и благодарить? И он бы, может, так и сделал, потому что тогда очень сильно растерялся, то есть радости совершенно никакой не было, а была только одна дурацкая растерянность — про эти Лапы и про эту свадьбу скорую…

Как вдруг Никита Иванович, как будто откуда-то издалека, сказал:

— А теперь самое главное. Теперь можешь, голубчик, спрашивать о самом важном, а я тебе отвечу. Ну!

А Иван молчал. Потому что он еще сильнее растерялся. Ему только одно помнилось, о чем ему Семен недавно говорил: скажи, что ничего не понимаешь, ищешь у него совета! И он поискал — спросил:

— А вы, Никита Иванович, я слышал, думаете совершить перемену правления. Так?

— Что? — строго спросил Никита Иванович. — Какую, сударь, перемену? — и нахмурился.

— Правления, — тихо сказал Иван, уже понимая, что зря об этом спрашивает. И еще даже прибавил, правда, уже совсем растерянно: — Две палаты, верхняя и нижняя, по-шведски. Я…

— Глупости! — сердито сказал Никита Иванович, быстро перебивая Ивана. — Какие палаты, голубчик?! Здесь палаты?! Это озорство, голубчик! И опасное! — Тут он даже поднял палец и даже им погрозил. На пальце был перстень с вот таким вот камнем, просто с голубиное яйцо. — Правление, нам подобающее, может быть только одно — самодержавное. А все остальное от лукавого. И к чему он, лукавый, приводит? Вспомни верховников, голубчик. Тоже в гордыне вознеслись: конституция, палаты, священное право собственности, независимый суд! И что еще? И много еще такого же. А чем все это кончилось? Да тем, что Дмитрия Михайловича упекли в Шлиссельбург, где он от тоски и помре, а Василия Лукича и того строже — на плаху. И что в этом хорошего, скажи? Кому от этого стало лучше? Молчишь? И это правильно, разумно! Поэтому зачем нам это, эти выдумки? А кому они еще нужны? Ты разве где-нибудь, даже пусть в самой задушевной беседе, от кого-нибудь слыхал, что ему конституции хочется? Или парламента какого? Или свободной печати? Нет, не слышал ты никогда! И не услышишь. Ну, может, только твои вну… А! — Тут же сказал Никита Иванович. — Заболтался я с тобой совсем. Нет, это ты меня сбил. Потому что ты же сам подумай: о чем тебе нужно было у меня спрашивать? Я тебе что, за просто так обещаю хлопотать о твоих Кривых Лапах? Прости, оговорился, о Великих. Нет, конечно, не за просто так. И поэтому ты вот о чем должен был о самом важном спрашивать: чего я от тебя хочу, не много ли, и не опасно ли это. И я сразу и прямо скажу: не много. И все по закону. То есть ничего такого злодейского мы с тобой замышлять не собираемся. Ты просто будешь при мне состоять, и, может, совсем недолго. И за это время я, может, тебя только раз и отправлю сам знаешь куда с письмом. Или, может, тебе нужно будет кого-нибудь сопроводить туда же.

— В Померанию? — спросил Иван.

— Э! — сказал Никита Иванович. — Экий ты горячий, голубчик. Да этакую честь еще заслужить надобно. И за такое дело тебе графское достоинство причиталось бы. А тут… — И тут Никита Иванович задумался. Или просто сделал такой вид. Потом сказал: — А тут разве что скажешь наперед! Тут, голубчик, так все перепутано… Тут же даже кто царь, неизвестно!

— Как неизвестно?! — сказал Иван.

— А кто? — спросил Никита Иванович. — Скажи мне, олуху! Я же не знаю! Петр Федорович как в своем отречении написал? Ты когда-нибудь какие-нибудь завещания или даже просто дарственные видел? Так вот там, голубчик, пусть хоть какую захудалую деревеньку, пусть хоть даже корчму какую, обязательно кому-нибудь да завещают. Или дарят. А здесь великую державу, представляешь? И он написал: «Отрицаюсь. На весь свой век. От правительства». А в чью пользу? Это не указано. Но ведь если не указано, то, значит, в силу юридических обычаев, в пользу законного наследника. А кто здесь законный наследник? Не слышу!

И Иван, помолчавши, сказал:

— Павел Петрович. Цесаревич.

Никита Иванович едва заметно улыбнулся и сказал:

— Верно. — После еще сказал: — Чего ты такой белый? Ты это так за правду побелел? Или так робеешь? — Иван опять молчал, и он тогда добавил: — А если робеешь, тогда уходи.

— Как это?! — спросил Иван.

— А очень просто, — сказал Никита Иванович. — Я никого не неволю. Иди, иди! — сказал он, улыбаясь. — И там чего тебе робеть? Там государыня, которую ты спас вместе с Алешкой Орловым, как же она это забудет! А то, что ты в Измайловской слободе солдата приколол, так, скажи, бес попутал. Да и тот солдат жив остался, он сейчас лежит в лазарете и всем говорит, что ты не виноват, потому что он первым на тебя накинулся. Он, говорит, хотел тебя убить, заколоть штыком насмерть, а ты только отбивался, и поэтому…