Могусюмка и Гурьяныч - Задорнов Николай Павлович (читать книги txt) 📗
Мысли о пугачевщине, о судьбе сосланного брата, о Могусюмке и бунтаре Гурьяныче сливались воедино.
Картины гор и девственных лесов возбуждали воображение.
На заводе рабочие бастовали, не выходили на работу, отказывались от земли и держались, несмотря на прибывших солдат, с поразительным единодушием.
Офицеры бывали в домах местных обывателей, у Булавиных и здешнего батюшки отца Никодима Преображенского, у Верба. Присутствовали на допросах арестованного Загребина.
— Видите ли, господа, — торжествующе говорил Керженцев товарищам, — причина бунта и забастовки не только в низкой оплате труда. Люди оскорблены, новый хозяин грубо ломает все установившиеся традиции, лишает их главного — мастерства. Совершается ужасная ошибка. Главное — оскорбление, нанесенное народу. Люди жили веками, верили в то, что делают полезное дело, старались совершенствоваться, стремились овладеть тайнами создания этой вещи, как они ее называют, — «полоски». И вдруг оказывается, что все не нужно! И вот вам протест — избиение управляющего! Это не просто дикая выходка. Это как раз то, что так страшит всех наших современных предпринимателей...
И начальник отряда капитан Верхоленцев, и высокий и щеголеватый поляк поручик Маневич, и хорунжий Сучков слушали с интересом, хотя сами они усмиряли бунт и наводили тут порядок.
В том, что происходило на заводе, каждый из них видел что-то свое. Поляк Маневич — порабощенную Польшу. Хорунжему всегда казалось, что Москва и Питер зря обижают казаков и теснят их. Капитан Верхоленцев, убежденный монархист, замечал, что за последнее время, несмотря на все либеральные благодеяния, простой народ продолжал бунтовать, жил хуже прежнего. В получаемых свободах народ, по мнению Верхоленцева, усматривал право высказывать недовольство и безобразничать.
— И какое единодушие! Никто и не выдаст своих вожаков! Все за них. Вот поэтому наш Дрозд ничего не может добиться... Он полагал, что с народом нужны строгости, тогда бунтов не будет. Кой черт, кому понравится, если наедут иностранцы и станут всем распоряжаться, какие бы они умные ни были. Будь то Китай, Урал или Семеновский полк — это одинаково противно.
Темно-русые волосы Алексея сбились и спутались, а острое лицо ярко разрумянилось, пшеничные брови встали дугами. Он вышел из-за стола и говорил громко, немного волнуясь, но не теряя своего уверенного вида, который так нравился женщинам.
Адель, Ольга Николаевна, Танечка — сколько их вздыхало, каждая по-своему, когда он уезжал из Петербурга!.. Приятно было сознавать, что по тебе страдали. А ты вроде Лермонтова или Полежаева уезжаешь в ссылку. Считалось, что Оренбургская губерния не очень романтическое место, захолустье, что там никаких опасностей. Но Алексей вспомнил: Пушкин бывал в Оренбурге, про те края писана «Капитанская дочка». Поговаривали о предстоящем новом походе на Хиву, на среднеазиатские ханства. Все же было и там что-то такое, о чем приятно рассказывалось... Любование своим горем необычайно волновало тогда Алексея и придавало его предстоящему путешествию на Южный Урал больше прелести, чем любой прощальный бал или праздник.
Алексей сказал, что еще не видя места своей будущей ссылки, он уже почувствовал романтическую прелесть Урала, хотя бы как контраст со своей прошлой жизнью, полюбил в своем воображении и киргизскую степь, и уральские каменные хребты.
А здесь он в самом деле открывал прекрасный, романтический край, в котором недаром бывали Суворов, Пушкин и Перовский.
Алексей говорил, что здесь сложился своеобразный тип русского народа.
...Офицеры молчали. Один Маневич не скрывал своего явного сочувствия и время от времени кивал головой. Несмотря на крайний свой монархизм, Верхоленцев благоволил Керженцеву, считал его славным малым и любил послушать. Разговоры зашли далеко, и капитан велел принести водки.
— А нынче будто решили кричную оставить, — сказал хорунжий.
— Оставляют кричную. Так говорят. Тирлянский управляющий говорит, сталь будут хорошую ковать. Глупо было бы прекращать ее выпуск. Но будет ли это в самом деле? Странно, что компания хотела уничтожить кричную. А что вы скажете о тирлянском управляющем?
— Грамоте на медные гроши учился, — усмехнулся хорунжий.
...Офицеры поехали в этот день на обед к Булавиным. Вчера были у Пастуховых. Учитель жил раньше в городе, учил детей Верхоленцева.
— Какая прелесть купчиха Булавина! — говорил Маневич, сидя в кошевке рядом с Алексеем. — Не правда ли?
Все офицеры познакомились с Настасьей Федоровной, и все соглашались, что она очень хороша.
— В ней, знаете, нет этой грузности купеческой, дебелости, — подхватил Алексей. — Прелесть, как стройна! Право! Но главное не в этом...
— А в чем же? — спросил хорунжий.
Керженцев не ответил, о чем-то думая.
— Кажется, немного кокетка, — заметил Верхоленцев.
— Хорошенькая женщина должна быть кокеткой, — возразил Маневич.
Керженцев шутя сказал, что сожалеет, зачем не остановился у Булавиных.
Обед у Захара был на славу. В большой комнате накрыт огромный стол, хорошая посуда, городская мебель, великолепная скатерть русской работы, вкусные блюда, отличное вино. Как полагается в таких случаях, за столом — разговорчивый батюшка, вообще все, как в хорошем городке.
Отец Преображенский стяжал себе славу тем, что по просьбе прихожан служил молебен, чтобы бог наказал русско-бельгийскую компанию. Этим он расположил к себе даже староверов. Жандармский офицер Дрозд считал его соучастником бунта.
Из местных жителей, кроме хозяев, — он и учитель с женой.
Зашел разговор о Могусюмке На поимку его отправлялся отряд из самых отчаянных головорезов, выбранных из уральских казаков и башкир, а командовал ими есаул Медведев, который однажды уже поймал Могусюмку.
— И нас могут отправить в леса, чтобы отрезать пути бегства Могусюмки, — сказал Верхоленцев.
Помянули, что Могусюмку спасла от верной гибели его бывшая невеста, как она бежала с ним, а старый богатый купец — муж ее — жаждал мести, но сам попал под пулю.
— Как же она освободила его? — спросила Настасья.
— Ночью открыла амбар, — отвечал Верхоленцев, сдвинув свои густые черные брови и пристально глядя на хозяйку. — Должен вам заметить, что воткнула кинжал в караульного. Прирезала, как какая-нибудь черкешенка. Вот вам и башкирка! О, женщины!..
— Смела! — сказал Захар. — Видно, любит!..
Захар, возвратившись на завод с сильным отрядом, сделал вид перед другими купцами, что сам привел войска. Он, при случае, умел схитрить, как истый торгаш. Знакомство с офицерами придавало Булавину веса в глазах всех заводских, и даже такой враг его, как Прокоп Собакин, был посрамлен.
А то они все твердили, что Захар бунтовщик, снюхался с гольтепой и рванью. А оказалось, что он привел солдат. Собакин приходил кланяться Захару, прислал ему свежей рыбы, которую будто бы сам наловил в прорубях. Теперь по всем признакам, Прокоп напрашивался в друзья. Другие торговцы держались того же.
Захар доволен. Главное его дело в жизни — торговля — не было нарушено. Обе лавки, товары и капитал остались целы. Однако поджог, устроенный собакинскими приказчиками, крепко запомнился ему. Захар был неробкого десятка и покоряться не собирался. К тому же он в самом деле недоволен был, что народ оставался без мастерства и без заработка.
Отец Никодим уверял, что придется скоро церковь закрывать. Рабочие не хотят ее посещать, говорят, что не может церковь стоять на частной заводской земле и содержаться на деньги заводоуправления. Все смеялись.
Верхоленцев просил Булавина найти медвежью берлогу.
— Мы слыхали, ты заядлый охотник, Захар Андреич, и что у тебя среди лесников есть приятели-медвежатники. Мы, когда шли сюда, мечтали сходить на берлогу.
— Это можно, — отвечал Булавин.
— Сначала на берлогу, а потом возьмем тебя с собой проводником на ловлю Могусюма. Как ты думаешь, Захар Андреич, ведь мы можем перехватить этого зверя у Медведева? Пойдешь с нами?
