Меч на закате - Сатклифф Розмэри (книга бесплатный формат .TXT) 📗
К концу этой летней кампании я понял, что, по крайней мере, на какое-то время могу спокойно предоставить Валентию самой себе и наконец-то отправиться на юг, чтобы выполнить обещание, данное мной четыре года назад в Эбуракуме. И в последовавшее за этим лето я не отослал Гэнхумару к ее отцу, но в первый и единственный раз за все годы, что мы провели вместе, взял ее с собой. Сейчас это решение кажется мне странным, и, оглядываясь назад, я не могу сказать со всей уверенностью, как я пришел к нему. Думаю, причина была в том, что мне так сильно этого хотелось. Я знал, что монахини маленькой местной общины, которые бежали вместе с остальными жителями Эбуракума после того, как пришли Морские Волки, вернулись теперь в город, к тому, что сохранилось от их обители. Я мог оставить Гэнхумару у них и, может быть, если мне позволили бы превратности войны, время от времени навещать ее в течение этого лета.
Итак, мы отправились на юг, оставив в Трех Холмах и Кастра Кунетиум обычный небольшой гарнизон. Старая Бланид ехала в обозе, словно потрепанная старая ворона, цепляющаяся за задок фургона, но Гэнхумара снова надела штаны и короткую тунику, которые, когда она убирала волосы, все еще делали ее похожей на мальчика, и ехала впереди вместе с Товарищами.
Жители Эбуракума приветствовали наше возвращение так, словно мы были их давно потерянными родственниками; они толпились на улицах и встречали нас радостными криками. Я выглядывал среди них Хелен, но не видел ее до тех пор, пока брошенный сверху пучок красных, как мак, лент не ударил едущего рядом со мной Кея по губам; и тогда я подняв глаза и заметил ее смеющееся, пылающее лицо в одном из верхних окон. Она махала рукой нам обоим, и я помахал ей в ответ. Кей засунул ленты за пазуху туники и сквозь свою огненную бороду начал посылать Хелен смачные воздушные поцелуи, словно и не любил каждую девушку из обоза и пару десятков других в придачу и не пресытился ими всеми с тех пор, как в последний раз лежал в ее объятиях.
Они хорошо проявили себя за последние четыре года, эти люди из Эбуракума и из края бригантов; они сохранили свой город свободным от Морских Волков и кое-где даже оттеснили саксонские поселения с побережья и из устьев рек; и важничали теперь, как собака с двумя хвостами. Но и для нас еще оставалось достаточно работы. Пока войско готовилось к походу, мы, как и раньше, встали лагерем в старой крепости, и в течение многих дней гомон бесчисленных сделок, заключавшихся в амбарах торговцев зерном и в лавках, где продавали вяленое мясо и кислое вино, изготавливали луки со стрелами и дубили кожи, грозил перекрыть скрежет напильников и удары молотка по наковальне, доносившиеся из кузни Джейсона и из оружейных мастерских по всему городу.
Я дождался последнего дня перед тем, как выступить в поход, и только тогда отвез Гэнхумару, которую сопровождала все еще ворчащая и машущая руками Бланид, в обитель Святых жен. Это было длинное приземистое здание, обращенное гладким, глухим фасадом на Улицу Суконщиков, которая вела к воротам крепости.
Залатанные местами стены, на которых еще сохранились следы пожара, и кое-как уложенная новая кровля, из-под которой то тут, то там торчали концы обуглившихся балок, достаточно ясно говорили о том, в каком состоянии оставили монастырь саксы. Мы поговорили с матерью-аббатисой в ее маленькой отдельной келье, и после того, как Гэнхумаре был оказан вежливый прием и маленькая, суетливая, похожая на грустную птичку сестра увела ее от меня, я задержался, чтобы сказать еще несколько слов женщине, которая правила этим заботливо отгороженным мирком.
Она была высокой и, думаю, некогда была красивой. Ее руки, лежащие на обтянутых черной рясой коленях, и сейчас еще были красивыми и сильными, хотя и узловатыми от подагры и желтовато-белыми, как кость распятия, висящего на побеленной известью стене у нее за спиной, — крупные руки, которые я мог представить сжимающими меч. Я инстинктивно почувствовал, что она была бы достойным противником для любого, кто носит клинок, и проникся к ней за это еще большей симпатией — так один хороший боец признает свое братство с другим.
— Ты хотел сказать мне что-то еще, милорд граф Британский?
— Только вот что, — в этом между нами не должно быть никаких уверток и недомолвок. — Я не хочу, чтобы вы давали приют леди Гэнхумаре, обольщаясь ложными надеждами на дары для вашего монастыря. Все деньги, что у меня есть, все сокровища, которые я могу добыть, идут на то, чтобы кормить моих людей, покупать боевых коней и заново закаливать клинки. И более того, вот уже в течение многих лет я считаю, что, поскольку я сражаюсь, помимо всего прочего, и за то, чтобы сохранить крышу над головой церкви, не дать погасить огонь на ее алтарях и не позволив перерезать глотки ее святым братьям и сестрам, то не я должен что-то церкви, а церковь должна мне.
— Да, я слышала это — тоже в течение многих лет, — сурово сказала аббатиса.
Тут мне пришло в голову еще кое-что, и я шагнул к креслу с высокой спинкой, в котором она сидела.
— И еще одно, святая мать; я не хочу выказывать этим неуважение, но завтра я выступаю в поход, а Гэнхумара останется в ваших руках. Как мы оба с тобой знаем, церковь Христова не питает ко мне особой любви, и, по правде говоря, это не мешало мне спать по ночам; так что если, вернувшись, я узнаю, что с моей женой не всегда и не во всем обращались хорошо и любезно, то, хоть вы и женщины…
— Ты проверишь, будет ли этот дом Господень гореть так же ярко во второй раз, как он горел в первый, — закончила за меня мать-аббатиса. — Не трать на меня свои угрозы, Артос Медведь, потому что, уверяю тебя, в них нет нужды, — внезапно и как нельзя более неожиданно она улыбнулась — улыбкой, которая была немного мрачноватой около губ, но так и плясала в глазах. — Как аббатиса этого дома Святых сестер, я обязана сказать тебе, что ты великий грешник, осквернитель Сада Господня, уступающий по своему размаху только саксонскому племени, и что в тот день, когда Всемогущий Бог, восседающий во всем Своем Великолепии, будет отделять агнцев от козлищ, ты, вне всякого сомнения, будешь проклят. Но как простая женщина, к тому же, возможно, не наделенная чрезмерным смирением, я хочу испортить все, сказав тебе, что если бы я была мужчиной и сражалась за то, чтобы не допустить на эту землю варварский потоп и тьму, думаю, я чувствовала и действовала бы примерно так же, как и ты, и тоже заслужила бы быть проклятой в Судный День.
— Святая мать, — сказал я , только договорив до конца, понял, насколько было такое пожелание неподобающим, — хотел бы я, чтобы ты была среди моих Товарищей.
— Может, из меня вышел бы лучший воин, чем монахиня, — сказала она, и я не думаю, чтобы она посчитала мои слова оскорблением. — Хотя, видит Бог, я тщусь следовать Его заветам и быть достойной своего положения. Но что касается леди Гэнхумары — наша община небольшая и бедная; мы живем по большей части подаяниями добрых людей из этого города и тем, что нам приносят наши три поля за городскими стенами. У нас нет никаких запасов золота, покрытых драгоценностями образов или вышитых алтарных покровов, которые мы могли бы дать тебе для покупки лошадей или клинков, но мы от всей души разделим то, что у нас есть, с твоей женой и постараемся сделать так, чтобы она была счастлива среди нас, пока ты не вернешься за ней.
Пусть это будет нашим даром, уплатой части нашего долга тебе.
— Более великого дара нельзя и представить, — сказал я, а потом стянул с руки бронзовый браслет с эмалью, который носил с самого детства, и положил его на стол рядом с ней. — Это не для того, чтобы обесценить ваш дар, но чтобы Гэнхумаре не нужно было жить на подаяния добрых жителей Эбуракума. Благодарю тебя, святая мать. Мне стыдно.
Я преклонил колено под ее благословение, первое благословение, которое я получил от церкви с того дня, как забрал Гуалькмая из его монастыря на болотах. И маленькая суетливая сестра, вызванная крошечным бронзовым колокольчиком, который стоял на столе под рукой у аббатисы, увела меня прочь и выпустила под мелкий весенний дождь, стремительно несущийся вдоль Улицы Суконщиков, и я услышал , как с грохотом захлопнулась дверь женского мира, который я оставил за собой.
