Княжна Владимирская (Тараканова), или Зацепинские капиталы - Сухонин Петр Петрович "А. Шардин"

Али-Эметэ заметила впечатление, которое она произвела на князя при самом его входе. «Видно было, что он никак не ожидал встретить такую красавицу, как я, — думала Али-Эметэ. — Я его поразила! Вот бы...» И она замолчала перед своей мыслью, самодовольно улыбаясь. Ей, впрочем, нельзя было не быть довольной. С визитом князя все дела её нежданно перевернулись к лучшему. Ей и кредит открылся, и надежды явились, и помощь. Последнюю предложил князь, узнав о её неприятном положении, будто бы вследствие трудности иметь непосредственные и правильные сношения с Персией. С великодушием принца он предложил ей свой бланк на 20 000 гульденов, для устройства её франкфуртских дел, и пригласил переселиться из Франкфурта в его владения, предоставляя в её распоряжение один из его замков, в котором — заверял он — «не коснётся вас никакая неприятность, никакие притязания!». Притом он обещал в тот же день написать и своему посланнику при версальском дворе, де Буру, чтобы он занялся устройством её парижских дел.

— Он уговорит ваших кредиторов на отсрочку! — говорил принц. — Вы только укажите, с кем и как говорить!

«Я всего лучше отправлю в Париж де Марина, — подумала Али-Эметэ. — Пусть лучше он возится там с де Буром. А то мне страшно надоел этот долговязый, увядший француз с его приторными любезностями и без гроша денег. Пусть едет и хлопочет по моим долгам! Это его дело! А мне здесь довольно Ван Тоуэрса и Шенка. Последний будет исправлять должность камергера. К тому же при недостатке средств следует быть умереннее. Я могу ограничиться одним гофмейстером, к чему ещё тут гоф-интендант? Признаться, нужно было бы мне и от этих отделаться. Пустая мебель, и только лишние издержки... Ну, да это там увидим».

Рассуждая о владетельном князе, бывшем сегодня у неё, она улеглась с ножками на диван и размечталась.

«Вот это так! Это бы точно... — говорила она себе. — Это был бы настоящий покровитель, и великодушный покровитель; а то что? Вот тогда бы вы, отцы иезуиты, увидели, как бы вы стали мною распоряжаться! Мы бы посмотрели, как бы вы обратились ко мне, будто к своей крепостной, за какие-то десять тысяч франков в месяц пенсии! Плюю я на ваши десять тысяч, вот что! Если хотите, чтобы я содействовала вашим планам, то исполняйте мои желания, принимайте мои условия. А то ещё угрозы: дескать, с голоду умирать заставим, пенсии лишим. Не тут-то было! Я не боюсь вас! Ваши угрозы мне не опасны. У меня будут средства и без вас. Вот ваша пенсия на четыре месяца у меня в кармане. Что, взяли? А если?.. Но владетельной княжне дома Гольштейн де Линанж нельзя грозить каким-то раскрытием, как этот гнусный аббат себе позволил... Кто бы я ни была, а буду ею... А Рошфор? Что стану я делать с ним? Не пойду же я в самом деле замуж за Рошфора? С ним, я полагаю, лучше всего предоставить распорядиться князю. Если он хочет, если я ему понравилась, — а я ему очень понравилась, — то он найдёт способ сойтись поближе, а когда мы сойдёмся, то и отделаться от соперника. Да, я надеюсь, что когда сойдёмся, то разойтись он не захочет. Не он первый, сойдясь со мною, забывает себя! А о нём я особенно постараюсь: я хочу, чтобы он не только себя, но целый мир бы забыл... Только нужно удалить этих... они же мне надоели, как горькая редька, особенно Шенк... Теперь вопрос: будет ли он у меня завтра? Я надеюсь — будет!»

И точно, граф Лимбург был на другой день, был и на третий, только без свиты. Он начал ездить каждый день, иногда заезжал даже два раза в день, так что бедный Рошфор, видя, что его повелитель и властелин решительно отбивает у него невесту, просто сходил с ума. Напрасно он старался успокоить себя, стараясь вспомнить, что ведь она была его любовницей и, вероятно, не одного его любовницей. Она держала же себя всегда так таинственно, даже странно... «Она просто развратная женщина! — говорил себе Рошфор. — Да! — продолжал он. — Но... но что же мне делать, когда она для меня дороже и милее всех девственниц в мире?» Он решился на объяснение, но и объяснение ни к чему не повело.

   — Разве я могу отвечать за свои чувства? — сказала ему Али-Эметэ. — И за будущие мои желания. Я вас любила, чего ж вам больше? Может быть, и опять полюблю?

   — Когда же свадьба?

   — Когда мне захочется; разумеется, если захотите и вы! В настоящую минуту мне не до свадьбы. Меня занимает отсутствие писем из Персии. Что мой дядя?

   — Но вы не отказываете мне?

   — Нет, не отказываю! Я ни в чём никогда и никому не отказываю. Но я не могу теперь. Теперь некогда, а там, после, когда-нибудь...

Рошфор де Валькур рвал на себе волосы от отчаяния, а Али-Эметэ уходила одеваться, чтобы ехать на какую-нибудь увеселительную прогулку с князем.

Раз перед такой прогулкой вбегает к ней Ван Тоуэрс, бледный, дрожащий.

   — Что случилось?

   — Меня сажают в тюрьму по переданному из Парижа векселю в восемь тысяч франков. Помнишь, когда мы твой парюр из опалов с бриллиантами взяли!

   — Ах, Боже мой, что же делать? — сказала Али-Эметэ.

У неё была не разменена ещё квитанция, данная ей графом лимбургским несколько дней назад. Квитанция эта была в 20 000 гульденов, стало быть, более чем на 40 000 франков, но она сочла благоразумнее о ней умолчать.

   — Не знаю, я с ума схожу! Неужели мне умереть в тюрьме? Ведь в том месяце срок здешнему займу, а там узнают, успеют явиться новые кредиторы!

   — Бог с тобою, кто это допустит тебя умирать в тюрьме? Уезжай куда-нибудь!

   — Невозможно! Церберы стерегут все выходы.

   — А денег нет?

   — Откуда же? Ты знаешь, что я занял 15 000 франков.

Ими только и жили мы во Франкфурте, и от них вчера я последние 500 франков разменял.

— Не тужи; я вот еду на прогулку с князем и уговорю его заплатить. Поцелуй же горячей, горячей, вот так!

Она страстно обвила Ван Тоуэрса своими руками и горячо его целовала.

И Ван Тоуэрс, утешенный, отправился в тюрьму...

Али-Эметэ поехала с князем кататься за город. Во время прогулки ей, разумеется, в голову не пришло говорить о выкупе Ван Тоуэрса, да говорить и нельзя было. Она не успела ещё разменять данной им квитанции, а у неё деньги не любили долго оставаться неразменянными. Как же ещё просить? «Пусть посидит немного, — подумала она. — После я где-нибудь достану денег и заплачу. Мне же теперь нельзя ни его, ни Шенка при себе иметь. Если уж я хочу сблизиться с князем, то должна стоять на высоте своего положения. Де Марин уехал, и слава Богу! Теперь нужно бы куда-нибудь спустить и Шенка. Пошлю-ка его в Бибрих, а там, уезжая с князем, оставлю его своим поверенным во Франкфурте. И я буду одна, совершенно одна, с моим милым князем, моим владетельным герцогом, и буду свободна, как ветер. Отлично, отлично! Что, взяли, отцы иезуиты? Нужна ли мне теперь ваша пенсия?»

Во время прогулки Али-Эметэ приняла предложение князя ехать с ним в его замок Нейсен.

Тоскующий, грустный Рошфор де Валькур не находил себе места. Он видел, что его повелитель потерял голову от княжны Владимирской, что он просто влюбился в неё, как мальчик. Он видел, что и она принимает его ухаживания и, видимо, предпочитает быть даже любовницей владетельного князя принятию его предложения быть графиней де Рошфор.

«Это бесчестно, это гадко, — говорил себе де Валькур и тосковал страшно. — Что я? — подумал он вдруг. — Да ведь она захочет, так он на ней женится. Я по себе могу судить. А он и теперь себя не помнит. Он весь ей отдался... Но разве это честно? Разве это соответственно? Разве можно, пользуясь своим положением, отнять у своего верного слуги то, что тот признавал и признает своим единственным счастием? И с кем это хочет он играть такую шутку, со мною, графом Рошфор де Валькуром, представителем имени, которое гремело ещё тогда, когда никто и не думал о графах лимбургских. Мы известны с крестовых походов. Мы владели вассальными графствами, пространством не менее чем не только Лимбург и Стирум, но и весь Гольштейн со своим пресловутым Шлезвигом, о котором все спорят и никто не хочет понять, что спор-то весь не стоит выеденного яйца. Если Людовик XIII, по наущению Ришелье, своею иезуитской политикой сдавил Валькуров, если они были вынуждены отдаться великодушию имперских графов лимбургских и за это посвятили себя им служить, то это не даёт никакого права унижать и обижать их, касаясь нежнейших привязанностей их представителя, разбивая своим волокитством его счастие. Я не могу этого вынести, не могу оставить! Я потребую объяснения. И тогда пусть бережётся. Перед ним будет не его гофмаршал, а граф Рошфор де Валькур, который никому в мире не даст безнаказанно наступить себе на ногу. Но она, она — вопрос в ней. Бегу сейчас, спрошу, потребую категорического ответа: «да» или «нет»...»