Княжна Владимирская (Тараканова), или Зацепинские капиталы - Сухонин Петр Петрович "А. Шардин"

Рассуждая про себя таким образом, она в промежутках весело болтала, рассказывая князю свои впечатления и оживляя свои рассказы солью шутки и сдержанной любезности светской женщины.

А он, заслушиваясь её, в то же время думал:

«Как хороша! Боже мой, как хороша! Она очаровательна! С ней я чувствую себя молодым, чувствую счастливым. Подле неё я чувствую, что во мне кровь кипит, разливается отрада. Я счастлив, безумно счастлив!.. Полюбит ли она меня хоть немного? Ах, если бы полюбила!»

Долго ли, коротко ли мечтали и рассуждали они, сидя в дормезе и меняя заблаговременно заготовленных лошадей и конвойных, только наконец на вершине одной крутой и высокой горы показались башни, потом открылась зубчатая стена с полукруглыми отверстиями и красная крыша, за которой высились столетние дубы и каштаны густо разросшегося сада. Это был один из замков графа лимбургского, цель их путешествия.

— Ах, как у вас тут хорошо, принц! — вскрикнула Али-Эметэ, выйдя на одну из террас замка и оглядывая кругом окрестность.

И действительно, перед ними открылась картина. Замок стоял на конусообразном крутом холме, перед которым расстилалась цветущая волнистая долина, покрытая виноградниками и пшеницей. Местами высились купы зелени, обозначающие сады ярко светящихся домиков, с их красными и зелёными крышами и украшенными цветами входами и балконами. Вдали виднелась готическая церковь. Вся долина представляла покатость, идущую всё ниже и ниже до самого Рейна. Её прорезывала неширокой, извилистой полоской река Нейса, омывающая самую подошву холма, на котором стоял замок. Воды её то скрывались за волнами холмов, то сверкали зеркалом, отражая в себе чудный ландшафт. На горизонте виднелись башни других замков, то красовавшихся своим гордо поднятым флагом, то напоминавших прошлое своими развалинами.

   — Как хорошо тут у вас, принц! — повторила Али-Эметэ. — А вы ещё говорили, что здесь скучно. Удивительно, как это люди, обладающие столь прелестными предметами, так мало дорожат ими. Признаюсь, я хотела бы жить и умереть здесь.

   — Ваше присутствие, княжна, может оживить всякую местность, прогнав всякую скуку, и от вас зависит осчастливить этим мой скромный замок и его, счастливого тогда, обладателя.

   — Прелестно, прелестно! — продолжала Али-Эметэ, как бы не вслушавшись в слова князя. — Здесь и дышится как-то легче, и смотрится светлее. О да, пока я буду здесь, я буду часто бывать у вас! Но я боюсь совсем засмотреться, потому и буду просить вас, князь, продолжать обход, чтобы ознакомить вполне с изяществом ваших владений скиталицу, которая о своих владениях может говорить только увы! — по воспоминанию самого раннего детства.

На такое приглашение граф лимбургский с любезностью петиметра предложил ей продолжать прогулку по замку.

Минуя ряд комнат, отделанных заново уже самим принцем, когда он заложил своё графство Стирум с достаточной роскошью во вкусе времён регентства, следовательно, с беспрерывным напоминанием пластически-изящных и художественно-сладострастных преданий Греции, натянутых, впрочем, на французский лад: напудренных, подвитых, подделанных под французскую чопорность и аркадскую сентиментальность, — они наталкивались беспрерывно на что-нибудь, что уж ни в каком случае не могло содействовать успокоению волнения, которое чувствовал влюблённый князь, прогуливаясь с молодой женщиной один на один.

То видели они, как лебедь похищает Леду, то как Юпитер ласкает Европу, то как богиня красоты Венера учит ребёнка-Амура любить. А там целый ряд сцен из похождений девственной Дианы с Вулканом. Али-Эметэ весело отшучивалась от намёков и замечаний, которые, однако ж, не оставались бесследными и отражались ярким румянцем на её оживлённом личике и покрывали поволокой её светившиеся, страстные глаза. Наконец они вошли в зимний сад.

Граф лимбургский, как и все сентиментальные люди, очень любил садоводство, поэтому зимний сад у него был устроен превосходно.

Глубина сада была занята пальмами, раскидывающими свои ветви у самого потолка; под ними росли разнообразные папоротники, драпированные рододендронами и азалиями в цвету. Вокруг них располагались бордюрные растения и травы по обе стороны узкой дорожки до самого бассейна, посреди которого лёгкой струёй бил фонтан.

Позади фонтана был устроен цветущий грот, перед которым стояла художественной работы мраморная статуя молчания.

Саркастическая улыбка каменной полубогини, прижимающей маленький сквозящий пальчик к смеющимся губкам, была так хороша, так выразительна, что не могла не остановить на себе внимание. Невольно думалось: а что там, что за нею в этом гроте, который будто нечаянно, будто сам собой образовался из диких, ноздреватых камней и закрылся ползучими растениями и цветами.

Там, впрочем, не было ничего особенного. Там был прелестнейший укромный уголок с зеркальными стенами и потолком, драпированными розовым штофом. Цветы, зелень, дорогие безделушки из фарфора и бронзы, расположенные на изящных этажерках и кронштейнах, украшали этот уголок, посреди которого мраморная Психея любовалась спящим Амуром, закрывая собой роскошное ложе, покрытое тоже розовым штофом и приготовленное для современных Клеопатр и Фрин, которые надо полагать, в прежние времена нередко являлись сюда утешать собой скучавшую в одиночестве его графскую светлость.

За ложем, у противоположной входу стене, шумел маленький каскад, дававший воду для освежения и отражавшийся в зеркалах всей прелестью своего движения, маскировавшего и закрывавшего горевшую лампаду, для которой плёнка каскада служила как бы стеклянной ширмой. Свет в грот входил только сверху.

— Здесь восхитительно, — сказала Али-Эметэ, действительно очарованная прелестью убежища. — Здесь можно забыть целый мир, можно увлечься до самозабвения. Это рай на земле! — Затем, помолчав немного и чувствуя, что рука князя, в которой он держал её руку, дрожит от волнения, она освободила свою руку и спросила:

   — Скажите, князь, много увлечений проходило мимо вас здесь, на этом Калипсином острове неги и любви?

И она села на кушетку, стоявшую в стороне от сладострастного ложа, приготовленного будто для выполнения обязанностей культа, прототипом которых могли служить пиры Валтасара.

Принц Филипп был в эту минуту решительно вне себя. Он готов был, кажется, отдать свою душу за одну минуту уверенности, что былые увлечения могут возобновиться, и ещё с таким существом, которое, ему казалось, было прелестнее всех Аспазий и Клеопатр в мире. Он не нашёлся для ответа и нервно дрожал.

   — Идите, князь! — продолжала Али-Эметэ, бросая на принца взгляд не то строгий, не то насмешливый. — Оставаться долго здесь опасно. И в самом деле может прийти в голову, что и я, как новая Калипсо, встретила нежданно Телемаха.

Она встала и пошла, а он всё ещё стоял, всё ещё искал слов, что ему сказать об увлечениях, будто в самом деле видение Калипсо в его гроте отуманило его мысли и ослепило глаза.

Несмотря на свою сентиментальную идеализацию обожаемой женщины, идеализацию, невольно впадавшую в платонизм, граф Лимбургский не всегда оставался немым. Сколько ни притупились его чувства пожилыми летами и всем прошлым жизни, ни в коем случае воздержанной; сколько, наконец, ни были они парализованы фиктивным раздражением напускного платонизма, — всё же постоянное влияние чарующей красоты, влияние, побеждающее все колебания, вызвало и в нём горячее слово. Слово это, согласно его характеру, его образу жизни, настроению его мыслей, усвоенных из общественных отношений и понятий того времени, было в высшей степени туманно. Оно высказалось не как порыв всепобеждающей страсти, а как поклонение, как мольба, в которой самая недоступность возносилась до степени апофеоза. Эта мольба просила себе только право обожать. Но Али-Эметэ была не из тех существ, которые долго бы хотели быть Лаурой для своего Петрарки. Она быстро поставила вопрос на более материальную почву.