Смерть в рассрочку - Сопельняк Борис Николаевич (книги без регистрации TXT) 📗
У входа в столовую, увенчанную броской вывеской на английском и русском языках «Ресторан Дружба», генерала встретила пышущая здоровьем толстушка с хлебом-солью и хрустальным фужером водки.
— Вот это по-русски! Вот это по-нашему! — расплылся в улыбке генерал.
Оттопырив волосатый мизинец, он бережно взял фужер, одним духом выпил содержимое, понюхал корочку и прямо в губы чмокнул толстушку.
— Закусь что надо! — покрутил он воображаемый ус. — Надо будет повторить.
Толкаясь и наступая друг другу на пятки, следом за генералом свита ввалилась в чистый, просторный зал. Белоснежные скатерти, вычищенные до блеска приборы, веселенькие занавески… И даже стойка бара! Туда-то и потянулась свита. Уже знакомая нам толстушка сноровисто наполняла рюмки, бокалы и стаканы, их тут же осушали, а она снова наполняла. Тон в этом действе задавал генерал.
Когда все заметно повеселели, а лицо генерала стало малиново-красным, он вдруг посерьезнел и пискляво приказал:
— А теперь — смотр! Под музыку!
Кто-то бросил на патефон пластинку, зазвучал разудалый, прыгучий фокстрот, и из-за ширмы, потупив глаза, но маняще пританцовывая, поплыла цепочка официанток. Боже мой, каких там только не было девушек! Блондинки, брюнетки, шатенки, завитые, длинноволосые, высокие, худенькие, полненькие, голубоглазые, черноокие…
Генерал прикасался к каждой. Он как бы их метил, зачисляя в свой гарем, и в то же время благословлял на индивидуальные подвиги во имя победы союзного оружия. А совершенно обомлевшая свита начала лихорадочно раздеваться, швыряя на стулья шинели, пальто, пиджаки, кителя, с трудом останавливаясь на полпути к подтяжкам и брючным ремням.
— Вот оно, наше главное оружие, — вытирая вспотевшее лицо, рухнул на стул генерал. — Никто не устоит. Гарантирую. По себе знаю, — пьяновато сболтнул он. — Теперь я спокоен, — принял он очередную рюмку от толстушки. — Мы их расколошматим под орех! На каждом углу Нью-Йорка будут рассказывать, как их встретила Одесса-мама! Отбой, — заметно хмелея, качнулся генерал. — До завтра. Первая партия прибывает в девять ноль-ноль. Проводи-ка меня в рез-зы-ден-цию, — протянул он руку толстушке. — А то я тут не ор-риен-тируюсь.
Сталин, Берия и Молотов, посмеиваясь, просматривают советские и американские газеты. На первых полосах — фотографии довольных жизнью американских парней. Вот они в столовой аппетитно едят украинский борщ. А вот у стойки бара с бокалами в руках: пьют за победу союзного оружия. На другой фотографии танцы: прильнув к миловидным русским девушкам, вчерашние пленные плывут в томном танго. Кто-то играет в футбол, кто-то выбрался на пляж, кто-то, потягивая из стакана, читает газеты… Словом, полноценная, здоровая жизнь.
— Хорошо сработали, — довольно улыбается Сталин. — Очень хорошо. Исполнителей поощрить, — обращается он к Берия. — А что с сотрудниками посольства? Побывали они в этом лагере? — обернулся Сталин к Молотову.
— Побывали, товарищ Сталин. И насколько мне известно, в Вашингтон отправили восторженные отзывы.
— Это хорошо. Это очень важно. Наши газеты отправьте президенту Рузвельту, а я ему напишу… Не забудьте приложить и те газеты, где наши военнопленные жалуются на условия содержания в американских лагерях.
Сталин прошелся по кабинету, попыхтел трубкой и назидательно сказал:
— Сегодня наших союзников интересует не Одесса. Им хочется попасть в Польшу. Очень хочется. И Черчилль, и Рузвельт настаивают на том, чтобы их представители могли попасть в Польшу… Повод прежний: оказание помощи освобожденным из плена англичанам и американцам. Но мы их туда не пустим. Польский вопрос решен раз и навсегда! А соглядатаи нам не нужны. Надо ужесточить меры контроля, — остановился он около Берии, — чтобы ни журналисты, ни дипломаты, ни кто-либо еще в этот район не попали. Война еще не окончена, а военная тайна есть военная тайна… Сейчас я займусь письмом. А вы свободны, — кивнул он Берии и Молотову.
Вызвав стенографиста, Сталин надолго задумался. Он тщательно набивал трубку, вытряхивал, снова набивал… Странное дело, письмо как письмо, сколько их уже отправлено, но сегодня слова почему-то не шли. «Почему? — спросил он сам себя. — Ты прекрасно знаешь, почему. Все дело в том, что чем ближе к концу войны, тем напряженнее и жестче становится переписка. И слова для писем нужны совсем другие: холодные, жесткие, порой даже с оттенками угрозы. Откуда дует этот ледяной ветер? Из прошлого, которое удалось забыть на время войны? Или из будущего? Если из прошлого, это не так уж и страшно. А если из будущего, то на пути этого ветра мы должны поставить такой заслон, чтобы об него разбились любые безумцы, желающие разговаривать с Советским Союзом на языке силы. Пример Гитлера послужит им хорошим уроком, но надолго ли. Придет новое поколение, уроки забудутся, и что тогда?»
Так и не ответив на этот вопрос, Сталин раскурил-таки трубку и подошел к стенографисту.
— «Лично и секретно от Премьера Сталина Президенту господину Рузвельту.
Ваше послание по поводу эвакуации из Польши бывших американских военнопленных получил.
Относительно имеющихся у Вас сведений о большом будто бы числе больных и раненых американцев, находящихся в Польше, а также ожидающих отправки в Одессу или не установивших контакта с советскими властями, должен сказать, что сведения эти не точны. В действительности, кроме находящегося в пути в направлении на Одессу некоторого числа американцев, на территории Польши к 16 марта находилось всего лишь 17 человек больных американских военных. Я получил сегодня донесение, что на днях они (17 человек) будут вывезены на самолетах в Одессу».
Сталин подошел к утыканной флажками карте и снова задумался. Он смотрел на красные стрелы, нацеленные на Берлин, передвигал флажки, возвращал их на старое место и напряженно думал.
— Пишите дальше, — не оборачиваясь, продолжал он. — «По поводу содержащейся в Вашем послании просьбы должен сказать, что если бы эта просьба касалась лично меня, то я готов был бы уступить даже в ущерб своим интересам. Но в данном случае дело касается интересов советских армий на фронте и советских командующих, которые не хотят иметь у себя лишних офицеров, не имеющих отношения к военным операциям, но требующих в то же время забот по их устройству, по организации для них встреч и всякого рода связей, по их охране от возможных диверсий со стороны немецких агентов, которые еще не выловлены, и других мероприятий, отвлекающих командующих и подчиненных им офицеров от их прямых обязанностей».
Сталин снова взглянул на карту и жестко прищурился.
— «Наши командующие головой отвечают за положение на фронте и в ближайшем тылу, и я не считаю возможным в какой-либо мере ограничивать их права».
Сталин взял несколько газет с фоторепортажами о пребывании американцев под Одессой, усмехнулся и с нескрываемым лукавством продолжал.
— «Я должен вместе с тем сказать, что освобожденные Красной Армией американские военнопленные находятся в советских лагерях в хороших условиях, во всяком случае, в лучших условиях, чем бывшие советские военнопленные в американских лагерях, где они были частично помещены вместе с немецкими военнопленными и где некоторые из них подвергаются несправедливому обращению и незаконным стеснениям, вплоть до побоев, о чем уже не раз сообщалось американскому правительству».
Последние строки Сталин диктовал с металлом в голосе и довольно суровым видом. Видимо, поэтому также строго он продиктовал и следующее письмо.
— «Лично и секретно от премьера Сталина премьер-министру господину Черчиллю.
Получил Ваши послания.
Что касается британских военнопленных, то у Вас нет оснований беспокоиться о них. Они находятся в лучших условиях, чем находились советские военнопленные в английских лагерях, где они в ряде случаев подвергались притеснениям, вплоть до побоев. Кроме того, их нет уже в наших лагерях — они находятся на пути в Одессу для поездки на родину…» Дату поставите завтрашнюю, — обратился он к стенографисту.
