Закат в крови (Роман) - Степанов Георгий Владимирович (серии книг читать онлайн бесплатно полностью .TXT) 📗
Заметив, как стал клевать носом Никитенко, Глаша шепнула Хоботову:
— Вася, тащи-ка его в броневик! Надо с этой сволочью кончать.
Хоботов тотчас же обхватил за талию Никитенко.
— Пойдем, корешок, свежим воздухом подышим… Тут что- то угарно. — Попытался приподнять его, но тот решительно замотал головой:
— Не пойду!
Хоботов силой потянул его. Никитенко схватился обеими руками за скатерть. С грохотом, звоном повалились бутылки, стаканы, блюда, тарелки. Гармоника испуганно смолкла. Пляс прекратился. Телохранители Никитенко как бы вмиг отрезвели и ринулись к Хоботову:
— Ты куда его? Ты что… мать твою!
В руках заблистали браунинги. Рубин побледнел, однако крикнул:
— Спокойно, товарищи! Шофер просто хотел по-приятельски проветриться с товарищем председателем ревтрибунала.
Никитенко, придя в себя, торжествующе бормотал:
— Вот, бачите: меня нельзя трогать. Я — неприкосновенная персона!
Хоботов, будто не замечая направленных на него пистолетов, ругался:
— Хоть ты и неприкосновенная личность, а на кой же ляд стянул всю посуду со стола? Не мог словами сказать? Шухер поднял. А еще пред-се-да-тель!..
— Хоботов, ты пьян! Иди сейчас же в машину! — строго прикрикнул Рубин. — Пропустите его!
Телохранители не двигались с места.
— Товарищ Никитенко, — обратился Рубин к хозяину дома, — прикажи своим спрятать оружие.
— Ладно! — Никитенко пьяно махнул рукой. — Пущай ваш холуй выкатывается к ядрене Фене!
— Мы тоже идем. — Глаша поднялась, взяв Рубина под руку. — Пора нам.
Гармоника снова запиликала, женщины, лихо подбоченясь, пошли павами по кругу, за ними — их кавалеры, притоптывая ногами.
ЧК разместилась в одноэтажном особняке рядом с домом Акулова.
Председателем ЧК был утвержден Атарбеков, абхазец. Это был черноволосый, поджарый, горбоносый, резкий и стремительный в движениях и жестах человек. Говорил он с сильным акцентом, с трудом находя нужные слова, но очень темпераментно.
На Глашу он произвел впечатление человека горячего и в какой-то степени загадочного. А Паша Руднякова, глядя на него влюбленно, с восторженной почтительностью говорила:
— Он — наша совесть!
Ровно через неделю в газете «Известия» сообщили, что Чрезвычайная Комиссия приговорила к расстрелу прапорщиков Гавриила Горбатова и Михаила Тавриша, солдат Миловецкого, Вагаршака, Григорьянца и Тишкова за пользование радио, за попытку выпустить из подвала дворца арестованных, за взрыв снарядов на Черноморском вокзале во время боев с корниловцами.
Прочтя это сообщение, Руднякова сказала:
— А мы ничего не знали об этих заговорщиках. Молодчага Атарбеков! Хорошо разворачивается!
В апреле из номера в номер газета «Известия» печатала объявления о записи в боевую дружину левых социалистов-революционеров, которая производилась в доме № 42 по Красной улице, под нотариальной конторой.
Со слов Леонида Ивановича Глаша хорошо знала, что политическая программа эсеров во многом расходилась с коммунистической, и недоумевала: почему в городе позволялось левым эсерам открыто создавать вооруженные отряды?
Ей очень хотелось, чтобы жизнь как можно скорей наладилась, и она радовалась каждому новому мероприятию Советской власти. Например, она была весьма довольна тем, что, по настоянию Леонида Ивановича, собрание ресторанных служащих постановило национализировать все предприятия гостинично-ресторанного характера и передать их в ведение этого союза. Она надеялась, что с помощью такого союза будет положен конец бесшабашным гулянкам и кутежам анархиствующих элементов.
Вместе с Еленой Верецкой Глаша добилась, чтобы городской исполнительный комитет, по ходатайству комиссариата народного просвещения, освободил здания учебных заведений от постоя в них некоторых воинских частей и все мужские и женские гимназии приступили к занятиям. Она думала: «Вот если бы Ивлев узнал об этом, то, вероятно, понял бы многое».
Когда же в газетах появился приказ Кубано-Черноморского ЦИКа об амнистии партизанам-корниловцам, Глаша с особым вниманием стала следить за судами ревтрибунала, где рассматривались дела юнкеров и офицеров, отставших от Деникина. И ее радовало, что ревтрибунал, как правило, освобождал юнкеров и офицеров из-под стражи под честное слово, что они не будут больше участвовать ни в каких контрреволюционных организациях. Списки освобожденных от наказания печатались в газетах, и Глаша тщательно просматривала их: вдруг в одном из списков окажется Ивлев! Впрочем, она и Леонид Иванович, если бы Ивлев возвратился в Екатеринодар, сделали бы все, чтобы с его головы не пал ни один волос. Ведь такие глубокие, честные натуры, как Ивлев, оторвавшись от контрреволюционных генералов, руководствуются не половинчатыми решениями. И на их слово можно вполне, без всяких сомнений, положиться…
Наконец появились и новые деньги. Их выпустило Екатеринодарское отделение Народного банка. Эти деньги назывались бонами.
Первую заработную плату Глаша и получила бонами.
На триста рублей Глаше через магазин кооперации «Основа» по карточке выдали пуд копченой колбасы, полпуда монпансье, тридцать коробок спичек, тридцать банок рыбных консервов, пять головок голландского сыра и десять пар мужских носков.
Все это оказалось как раз кстати. У Леонида Ивановича начались приступы стенокардии с припадками удушья. И естественно, что теперь, целыми днями лежа на диване, он не имел возможности ходить на обед в столовую, а поэтому питался по преимуществу голландским сыром и чаем с монпансье.
Во время приступов на лице у него проступал холодный пот. Когда Глаша подходила к отцу, он, стараясь усилием воли заглушить мучительную, давящую боль, судорожно сжимал кулаки и до крови кусал губы.
Глаша озабоченно вглядывалась в исхудалое, утомленное лицо и, угадывая за вымученной отцовской улыбкой жестокие страдания, смущенно спрашивала:
— Ну как тебя оставлять одного? Нет, я брошу службу! Я должна выходить тебя…
— Ничего ты не должна… И без того достаточно заботишься обо мне. У меня на столе и кисель, и сыр, и отличная колбаса, и свежие французские булки, и даже приносишь мне из столовой молоко… Мне нужен обыкновенный покой. Отлежусь и пойду вновь действовать… Не впервые мне хворать и побеждать болезнь. А оттого, что ты служишь в ревкоме, я не теряю живой связи с миром. Да, благодаря тебе я в курсе всех наших дел… Ты каждый день рассказываешь мне все новости… Прекрасно поступили, устроив в театре Черачева открытый суд над клеветниками!..
Шестнадцатого апреля под вечер части армии начали покидать Успенскую. Деникин рассчитывал, пользуясь сумерками, скрыть истинное направление, по которому двигалась армия, и выйти к железнодорожной линии на участке между станциями Ея и Белая Глина, занятыми большими силами красных, чтобы затем форсированно достичь южных станиц Донской области.
Вначале колонны двинулись на северо-восток, но едва на поля спустилась ночь, как по приказу командующего круто свернули влево и пошли без дороги, целиной. В темноте головные части потеряли ориентиры, и долгое время колонны брели вслепую. В результате только под утро они подошли к переезду.
И тут, возле него, увидели три ярко светящихся паровозных глаза, далеко озаряющих впереди себя белесую узкую полосу насыпи и серебристые нити рельсов.
Конные и пешие остановились, начали рассыпаться, прятаться. Не сразу разглядели, что шел простой порожняк товарных вагонов, и потому дали ему пройти беспрепятственно в сторону Тихорецкой. Марков послал офицеров подорвать пути. Спустя четверть часа в одной и другой сторонах с глухим грохотом взлетели огненные смерчи, выбросив в синеву предрассветного неба куски шпал, рельсов и комья земли.
Повозки по две в ряд, гремя колесами по камням настила и о железо рельсов, уже спешили через переезд.
Марков наступал медленно. Ивлев не мог отвести глаз от востока, расцвечиваемого радугой ярких красок. Постоянная близость смерти в конце концов обострила в нем жажду жизни и особенно пристальное внимание ко всем явлениям природы. Теперь, как никогда, все — и земля, и травы, и деревья в цвету, и листва, и небо в облаках, и утренние и вечерние зори — воспринималось так, как будто вот-вот будет утрачено, отнято смертью, как «вечны своды», под которыми он, Ивлев, сейчас есть, а в следующее мгновение умрет, и его, уже ничего не видящего, не чувствующего, будут зарывать без гроба в поле или в лучшем случае в ограде какой-нибудь станичной церкви.
