Атлант расправил плечи. Часть III. А есть А (др. перевод) - Рэнд Айн (лучшие книги онлайн TXT) 📗
Неужели у тебя нет никакого сочувствия? Оно нужно мне!.. Их приходилось принуждать. В конце концов кто они такие, чтобы думать? Почему ты учил их бунтовать? Все получилось бы, если бы ты их не увел. Все получилось бы, уверяю тебя! Не было бы так, как сейчас!.. Не обвиняй меня! Мы не можем быть виновными… все мы… в течение столетий… Не можем быть полностью неправы!.. Нас нельзя осуждать! У нас не было выбора! Жить по-другому на земле невозможно!.. Почему не отвечаешь мне? Что видишь? Думаешь о той речи, которую произнес? Я не хочу о ней думать! Это была только логика! Жить логикой невозможно! Слышишь?.. Не смотри на меня! Ты просишь невозможного! Люди не могут жить по-твоему! Ты не допускаешь минуты слабости, не допускаешь ни человеческих недостатков, ни человеческих чувств! Чего ты хочешь от нас? Работы разума двадцать четыре часа в сутки без выхода, без отдыха, без избавления?.. Не смотри на меня, будь ты проклят! Я больше не боюсь тебя! Слышишь? Не боюсь! Кто ты такой, чтобы винить меня, жалкий неудачник? Вот куда привела тебя твоя дорога! Ты здесь, пойманный, беспомощный, под стражей, тебя в любую минуту могут убить эти скоты, и ты смеешь обвинять меня в том, что я непрактичен! О, да, тебя убьют! Ты не можешь победить! Нельзя допустить твоей победы! Ты должен быть уничтожен!
Восклицание доктора Стэдлера прозвучало приглушенным воплем, словно неподвижность человека на подоконнике служила безмолвным отражателем и внезапно заставила его понять полный смысл своих слов.
— Нет! — простонал доктор Стэдлер, водя головой из стороны в сторону, чтобы избежать взгляда неподвижных зеленых глаз. — Нет, нет, нет!
В голосе Голта была та же непреклонная суровость, что и во взгляде.
— Вы сказали все, что я хотел сказать вам.
Доктор Стэдлер забарабанил кулаками в дверь, и когда она открылась, он выбежал из комнаты.
Три дня в номер Голта никто не заходил, кроме приносивших еду охранников. Под вечер четвертого дня дверь открылась, и вошел Чик Моррисон с двумя спутниками. Он был одет в смокинг, его улыбка казалась нервозной, но чуть более уверенной, чем обычно. Один из его спутников был слугой, другой — здоровяком, чье лицо явно плохо сочеталось со смокингом: суровая физиономия с тяжелыми веками, светлыми, бегающими глазками и сломанным, как у профессионального боксера, носом; голова была брита наголо, лишь на темени курчавились белокурые волосы, а правую руку он все время держал в кармане брюк.
— Оденьтесь, пожалуйста, мистер Голт, — настойчиво сказал Чик Моррисон, указав на дверь спальни, где гардероб был забит дорогой одеждой, которую Голт не хотел носить. — Наденьте, пожалуйста, смокинг. — И добавил: — Это приказ, мистер Голт.
Голт молча пошел в спальню. Трое последовали за ним. Чик Моррисон сел на край кресла, он закуривал и выбрасывать одну сигарету за другой. Слуга совершал слишком много услужливых движений, помогая Голту одеваться, подавал ему запонки, потом пиджак. Здоровяк стоял в углу, держа руку в кармане. Никто не произнес ни слова.
— Пожалуйста, будьте покладисты, мистер Голт, — дал наставление Чик Моррисон Джону Голту, когда тот был готов, и учтиво указал на дверь.
Неуловимо быстрым движением здоровяк схватил Голта за руку и приставил к его боку невидимый пистолет.
— Не совершайте ошибочных действий, — посоветовал он без каких-либо эмоций.
— Никогда не совершаю, — ответил Голт.
Чик Моррисон открыл дверь. Слуга остался в номере. Трое в смокингах молча пошли по коридору к лифту.
Молчали они и в лифте, когда вспыхивающие над дверью цифры отмечали движение кабины вниз.
Лифт остановился на полуэтаже между первым и вторым этажами. Двое вооруженных солдат пошли впереди них, двое — позади. Они шли по длинным, плохо освещенным коридорам, в которых не было никого, кроме вооруженных часовых на поворотах. Здоровяк держал Голта под руку правой рукой; пистолет оставался невидимым для любого возможного наблюдателя. Голт ощущал легкое прикосновение дула к боку; оно не воспринималось как помеха, но о нем невозможно было забыть ни на минуту.
Коридор вел к широкой закрытой двери. Солдаты словно бы растаяли в темноте, когда Чик Моррисон коснулся дверной ручки. Дверь открыл он сам, но внезапный контраст света и шума создал впечатление, что ее распахнуло взрывом: свет шел от трехсот лампочек сияющей люстры в бальной зале отеля, шум представлял собой аплодисменты пятисот человек.
Чик Моррисон направился вперед, к столу ораторов на помосте, высящемуся над заполнявшими комнату столами. Люди, казалось, знали без объявления, что из двух человек, следующих за ним, аплодируют высокому, стройному мужчине с золотисто-медными волосами. Лицо его соответствовало тому голосу, который они слышали по радио: оно было спокойным, уверенным и недосягаемым.
Для Голта приготовили почетное место посередине стола, мистер Томпсон ждал его, сидя справа, а здоровяк ловко пристроился слева, не убрав ни руки, ни пистолета. Бриллианты на обнаженных плечах женщин отражали огни люстры в полумраке столов у дальних стен; суровые черно-белые фигуры мужчин спасали торжественность королевской роскоши комнаты от неуместного в ней вида кинокамер, микрофонов и пока бездействующего комплекта телеоборудования. Толпа аплодировала стоя. Мистер Томпсон улыбался и наблюдал за лицом Голта пылким, беспокойным взглядом взрослого, ждущего реакции ребенка на необычайно щедрый подарок. Голт смотрел на аплодирующих, не игнорируя их и не отвечая.
— Этими аплодисментами, — закричал радиодиктор в микрофон в углу комнаты, — приветствуют Джона Голта, он только что занял свое место за столом ораторов! Да, друзья, Джона Голта собственной персоной, как вскоре смогут увидеть те, кто найдут телевизор!
«Нужно помнить, где я нахожусь», — подумала Дагни, сжимая кулаки под скатертью стоявшего в отдалении столика. Трудно было сохранять ощущение двойной реальности в присутствии Голта, сидевшего в тридцати футах от нее. Дагни чувствовала, что в мире не может существовать ни опасности, ни страданий, пока она видит его лицо. Но вместе с тем она испытывала леденящий ужас, когда смотрела на тех, кто держал его в своей власти, и вспоминала о слепой неразумности представления, которое они устраивали. Она старалась держать лицевые мышцы в неподвижности, не выдавать себя счастливой улыбкой или проявлением паники.
Дагни недоумевала, как он смог отыскать ее в толпе. Она заметила его недолгий взгляд, которого никто другой не мог поймать. Этот взгляд представлял собой больше, чем поцелуй: он казался рукопожатием одобрения и поддержки.
Голт больше не смотрел в ее сторону. Дагни не могла заставить себя отвернуться. Видеть его в вечерней одежде было странно; еще поразительнее было то, что носил он ее совершенно естественно: на нем она выглядела как символ чести; при виде его Дагни пришла мысль о банкете в далеком прошлом, на котором он получал бы награду за изобретение. «Празднования, — вспомнила она с тоской собственные слова, — должны существовать лишь для тех, кому есть что праздновать».
Дагни отвернулась. Она силилась не смотреть на него слишком часто, не привлекать внимания окружающих. Ей отвели место за столиком, который стоял достаточно близко, чтобы ее видели собравшиеся, те, кто навлекли на себя его неприязнь: с доктором Феррисом и Юджином Лоусоном. Джима, усадили ближе к помосту; Дагни видела его угрюмое лицо, рядом были Тинки Холлоуэй, Фред Киннан и доктор Саймон Притчетт. Сидевшие за столом ораторов люди со страдальческими лицами не могли скрыть, что переносят тяжелое испытание. Спокойное лицо Голта казалось сияющим; Дагни задалась вопросом: кто пленник и кто повелитель здесь? Она медленно окинула взглядом всех: мистер Томпсон, Уэсли Моуч, Чик Моррисон, несколько генералов и членов Законодательного собрания. Вопреки здравому смыслу мистера Моуча избрали в угоду Голту символом крупного бизнеса. Она оглядела комнату, ища доктора Стэдлера, — его там не было.
Раздававшиеся в комнате голоса напоминали Дагни температурный листок лихорадящего больного: они поднимались слишком высоко и опускались стремительно вниз в промежутки молчания; редкие вспышки смеха резко обрывались, к ним испуганно поворачивались сидевшие за соседними столиками. Лица были искажены наиболее заметным и наименее достойным напряжением — вымученными улыбками. «Эти люди, — подумала Дагни, — осознают не разумом, а страхом, что сегодняшний банкет — высшая точка и обнаженная сущность их мира. Осознают, что ни их Бог, ни их оружие не могут сделать это празднество таким, каким они стараются его представить».
