Сельский священник - де Бальзак Оноре (читать онлайн полную книгу .txt) 📗
Госпожа Граслен не отрывала глаз от великолепной зелени лугов — самого любимого ее детища, но священник и мэр наблюдали за стоящими внизу крестьянами; в выражении их лиц трудно было ошибиться: на них читались скорбь, печаль и сожаления, смешанные с надеждой. Все в Монтеньяке знали, что г-н Рубо отправился в Париж за учеными людьми и что благодетельницу кантона сразил смертельный недуг. На всех рынках в округе десяти лье крестьяне спрашивали у жителей Монтеньяка: «Как чувствует себя ваша хозяйка?» И великая тайна смерти парила над деревней, над этой мирной сельской картиной. Далеко в лугах косарь, отбивавший косу, девушка с вилами в руках, фермер, стоявший на стогу, глубоко задумывались при виде этой великой женщины, славы департамента Коррезы, они искали признаков благодетельной перемены и любовались Вероникой, радуясь и забывая о работе. «Она гуляет, значит, ей стало полегче!» Эти простые слова были на устах у всех.
Мать г-жи Граслен сидела на железной скамье, которую Вероника велела поставить в углу террасы, откуда открывался вид на кладбище. Она смотрела, как идет Вероника по дорожке, и слезы струились у нее по лицу. Мать знала, что, собрав все свое мужество, Вероника борется с предсмертными муками и держится на ногах лишь благодаря героическим усилиям воли. Эти почти кровавые слезы, пробежавшие по изрезанному морщинами пергаментному лицу, никогда не выдававшему ни малейшего волнения, вызвали ответные слезы у маленького Франсиса, который сидел на коленях у г-на Рюффена.
— Что с тобой, дитя мое? — испуганно спросил воспитатель.
— Бабушка плачет, — ответил мальчик.
Господин Рюффен, который смотрел на приближавшуюся к ним г-жу Граслен, перевел взгляд на матушку Совиа, и сердце у него дрогнуло, когда он увидел это старое лицо римской матроны, окаменевшее от горя и залитое слезами.
— Почему вы не уговорили ее остаться дома, сударыня? — спросил воспитатель у старой матери, немое горе которой было для всех священно.
Вероника шла величественной походкой, держась с обычным своим изяществом, и тут у матушки Совиа, впавшей в отчаяние при мысли, что она переживет свою дочь, вырвались слова, которые многое объяснили.
— Она ходит, — крикнула старуха, — ходит, а на ней эта страшная власяница, которая исколола всю ее кожу!
При этих словах молодой человек похолодел. Он всегда восхищался грациозными движениями Вероники и содрогнулся, подумав об этой ужасной неусыпной власти души над телом. Любая парижанка, славившаяся непринужденностью обращения, осанкой и походкой, должна была бы уступить пальму первенства Веронике.
— Она не снимает ее вот уже тринадцать лет, с тех пор, как перестала кормить малютку, — продолжала старуха, указав на Франсиса. — Здесь она сотворила чудеса, но если бы стало известно, как она живет, ее бы канонизировали. С тех пор, как мы здесь, никто не видел, чтобы она ела. А знаете, почему? Три раза в день Алина приносит ей кусок черствого хлеба и сваренные без соли овощи в глиняной миске, из которой разве только собак кормить! Да, вот как питается женщина, которая вернула жизнь всему кантону. Она молится, стоя коленями на подоле своей власяницы. Если бы она не умерщвляла свою плоть, говорит она, никогда бы вы не видели ее такой веселой. Я говорю это вам, — продолжала старуха шепотом, — чтобы вы все рассказали врачу, за которым поехал в Париж г-н Рубо. Если он запретит моей дочери продолжать покаяние, быть может, он спасет ей жизнь, хотя рука смерти уже занесена над ее головой. Взгляните на нее! Ах! Сколько сил понадобилось мне, чтобы вынести эти пятнадцать лет!
Старуха взяла внука за руку, провела ею по своему лбу и щекам, словно эта детская ручонка источала целительный бальзам, и прижалась к ней поцелуем, полным любви, тайна которой принадлежит бабушкам наравне с матерями. Вероника вместе с Клузье, священником и Жераром была уже в нескольких шагах от скамьи. Озаренная мягким светом заката, она блистала пугающей красотой. На ее пожелтевшем лбу, прорезанном длинными морщинами, набегающими одна на другую, словно облака, лежала печать упорной мысли и внутренних тревог. Лишенное красок, совершенно белое лицо отличалось матовой зеленоватой белизной растений, не знающих солнца. Очерченное тонкими, но не сухими линиями, оно несло на себе следы ужасных физических страданий, порожденных муками нравственными. Душа и тело Вероники находились в непрерывном борении. Она была настолько измождена, что походила на себя не более, чем дряхлая старуха на свой девический портрет. В пылающих глазах отражалась деспотическая власть, которую дала ей христианская воля над телом, превратившимся в то, чего потребовала религия. Душа этой женщины влекла за собой тело, как Ахилл, воспетый языческой поэзией, тащил за собой труп Гектора; душа с победным кличем влачила тело по каменистым дорогам жизни; в течение пятнадцати лет она кружила с ним вокруг небесного Иерусалима, в который хотела войти не с помощью обмана, а торжествуя свою победу. Ни один из отшельников, живших в сухих, бесплодных африканских пустынях, не подавлял свои чувства более сурово, чем Вероника, живя в роскошном замке, в благодатном краю, среди живописной ласковой природы, под защитой огромного леса, из которого по слову науки — наследницы Моисеева жезла — забил источник изобилия, процветания и счастья для всей округи. Она созерцала плоды двенадцатилетних терпеливых трудов, достойных стать гордостью любого выдающегося человека, с той кроткой скромностью, которую кисть Понтормо придала неземному лику христианской Чистоты, ласкающей небесного единорога. Набожная владетельница замка шла, скрестив руки на груди и вперив глаза в далекий горизонт, а сопровождавшие ее спутники не смели нарушить молчание, глядя, как озирает она бескрайние, некогда бесплодные равнины, ныне полные жизни.
Но вот Вероника остановилась в двух шагах от матери, которая смотрела на нее так, как, наверно, смотрела богоматерь на распинаемого Христа, и, подняв руку, указала на развилку шоссе, от которой отделялась монтеньякская дорога.
— Видите коляску, запряженную почтовыми лошадьми? — улыбаясь, спросила она. — Это возвращается господин Рубо. Скоро мы узнаем, сколько часов осталось мне жить.
— Часов! — воскликнул Жерар.
— Разве я не сказала вам, что это моя последняя прогулка? — ответила она Жерару. — Разве не затем я вышла, чтобы последний раз полюбоваться этим прекрасным зрелищем во всем его блеске? — Она показала на деревню, все население которой высыпало в этот час на церковную площадь, и на зеленые луга, озаренные последними лучами солнца. — Ах, — продолжала она, — не мешайте мне видеть благословение божье в этих странных явлениях природы, которые позволили нам собрать урожай! Вокруг нас грозы, ливни, гром и град разят все, не зная ни отдыха, ни жалости. Так думает народ, почему же не думать мне так вместе с ним? Я хочу видеть тут доброе предзнаменование того, что ждет меня, когда я закрою глаза!
Франсис встал и, взяв руку матери, провел ею по своим волосам. Вероника, тронутая этой красноречивой лаской, схватила сына в объятия, со сверхъестественной силой подняла его, усадила, словно грудного младенца, к себе на левую руку и, поцеловав, сказала:
— Видишь эту землю, сын мой? Когда ты станешь мужчиной, продолжай дело своей матери.
— Не много есть сильных, избранных людей, которым дано смотреть смерти в лицо, вступать с ней в долгий поединок и проявлять при этом мужество и искусство, достойные восхищения! Вы показали нам это ужасное зрелище, сударыня, — строго произнес священник. — Но вы, должно быть, не чувствуете к нам жалости. Позвольте нам по крайней мере надеяться, что вы ошибаетесь. Бог даст, вы завершите начатые вами труды.
— Все я делала с вашей помощью, друзья мои, — ответила она. — Я могла быть вам полезна, но больше уже не могу. Все зазеленело вокруг нас, и теперь печально здесь лишь одно мое сердце. Вы знаете, дорогой мой кюре, что мир и прощение я могу найти только там...
И она показала на кладбище. Никогда она так не говорила со дня своего приезда, когда ей стало дурно на этом же месте. Кюре взглянул на свою духовную дочь и, за многие годы научившись проникать в ее душу, понял, что в этих простых словах таилась новая его победа. Вероника должна была сделать над собой ужасное усилие, чтобы нарушить двенадцатилетнее молчание такой многозначительной фразой. И кюре, благоговейно сложив руки, с глубоким религиозным волнением посмотрел на эту семью, все тайны которой хранились в его сердце. Жерар, которому слова о мире и прощении показались странными, замер в изумлении. Ошеломленный г-н Рюффен не сводил глаз с Вероники. Тем временем несущаяся во весь опор коляска приближалась по обсаженной деревьями дороге.
