Гроздья гнева - Стейнбек Джон Эрнст (серии книг читать бесплатно txt) 📗

— Кто из нас отпетый, не знаю. Ведь я его чуть сковородой не огрела.

— А что он говорил? Почему нам нельзя здесь оставаться?

— Сказал, не позволим тут всяким Оки задерживаться. Если, говорит, завтра вас здесь увижу, упрячу в тюрьму.

— Мы не привыкли под их дудку плясать.

— Я ему так и сказала. А он говорит, вы не у себя дома. Вы в Калифорнии. А тут они, видно, что хотят, то и делают.

Том нехотя проговорил:

— Ма, вот еще что… Ной ушел вниз по реке. Он с нами больше не поедет.

Мать не сразу поняла его.

— Почему? — тихо спросила она.

— Да кто его знает. Говорит, так лучше. Решил остаться у этой реки. Просил тебе сказать.

— А как он кормиться будет? — спросила она.

— Не знаю. Сказал, будет рыбу ловить.

Мать долго молчала.

— Распадается наша семья, — наконец проговорила она. — Не знаю… не придумаю, что делать. Сил моих больше нет.

Том неуверенно сказал:

— Он ведь у нас чудной… Да ничего ему не сделается.

Мать бросила растерянный взгляд в сторону реки.

— Не придумаю, что делать.

Том посмотрел на ряды палаток и около одной из них увидел Руфь и Уинфилда, благовоспитанно разговаривающих с кем-то. Руфь стояла, теребя пальцами платье, а Уинфилд ковырял босой ногой землю. Том крикнул:

— Эй, Руфь! — Она подняла голову, увидела его и побежала к своей палатке, Уинфилд — следом за ней. Том сказал: — Сбегай позови наших. Они спят в ивняке. Пусть идут сюда. А ты, Уинфилд, сходи к Уилсонам, скажи, что скоро поедем. — Дети мигом разбежались в разные стороны.

Том спросил:

— А как бабка?

— Сегодня спала. По-моему, ей легче. Она и сейчас спит.

— Что ж, хорошо. А сколько у нас осталось свинины?

— Немного. Только в маленьком бочонке.

— Тогда в другой надо налить воды. Воду с собой повезем.

Они услышали в ивняке пронзительные крики Руфи, сзывающей мужчин.

Мать подложила хвороста в костер, и огонь поднялся к самому котелку. Она сказала:

— Дай нам бог отдохнуть поскорее. Дай нам, господь, скорее подыскать себе хорошее местечко.

Солнце коснулось неровной линии холмов на западе. Вода в котелке яростно бурлила. Мать прошла под брезентовый навес и появилась оттуда с полным передником картошки. Она всыпала ее в кипяток.

— Дай бог поскорее белье постирать. Мы еще никогда такими грязными не ходили. Картошку и то немытую варю. А почему — сама не знаю. Точно нутро из нас вынули.

Мужчины показались из-за кустов. Глаза у них были сонные, лица красные и опухшие от неурочного сна.

Отец спросил:

— Ну, что случилось?

— Надо ехать, — сказал Том. — Приходил полисмен, гонит дальше. Чего же задерживаться? Выедем пораньше, может, и одолеем эту пустыню сразу. У нас еще почти триста миль впереди.

Отец сказал:

— Я думал, отдохнем здесь как следует.

— Нельзя, па. Надо двигаться дальше, — сказал Том. — Ной с нами не поедет. Он ушел вниз по реке.

— Не поедет? Что он, дурак, выдумал? — И отец осекся. — Мой грех, — уныло проговорил он. — Ной — это на моей совести грех.

— Да брось ты.

— Довольно об этом, — сказал отец. — Мой грех.

— Надо собираться, — сказал Том.

Уилсон, подходя, услышал последние слова Тома.

— Мы не можем ехать, — сказал он. — Сэйри у меня совсем сдала. Ей надо отдохнуть. Она из этой пустыни живой не выберется.

Его выслушали молча; первым заговорил Том:

— Полисмен грозится всех запрятать в тюрьму, если мы останемся здесь до завтра.

Уилсон покачал головой. Глаза у него были точно стеклянные, сквозь смуглую кожу проступала бледность.

— Что ж поделаешь! Сэйри не может ехать. В тюрьму так в тюрьму. Сэйри надо отдохнуть, набраться сил.

Отец сказал:

— Может, нам подождать вас?

— Нет, — ответил Уилсон. — Вы и так много для нас сделали. А оставаться вам нельзя. Поезжайте дальше, там получите работу. Мы не хотим вас задерживать.

Отец взволнованно проговорил:

— Да у вас ничего нет!

Уилсон улыбнулся:

— Когда мы с вами повстречались, у нас тоже ничего не было. Это вас не касается. И не спорьте со мной, ведь я и разозлиться могу. Собирайтесь и уезжайте, не то я разозлюсь.

Мать поманила отца под брезентовый навес и тихо сказала ему что-то.

Уилсон повернулся к Кэйси.

— Сэйри просит тебя зайти к ней.

— Хорошо, — сказал проповедник. Он подошел к маленькой серой палатке Уилсонов, откинул полы и ступил внутрь. В палатке было темно и душно. В углу он увидел матрац, остальные вещи, сброшенные утром с грузовика, валялись как попало. Сэйри лежала на матраце с широко открытыми, блестящими глазами. Кэйси остановился и опустил голову, глядя на нее. Мускулы на его жилистой шее напряглись. Он снял шляпу и стоял, держа ее в руках.

Сэйри спросила:

— Муж сказал, что мы не поедем?

— Да, сказал.

Снова послышался ее низкий, звучный голос:

— А я настаивала, чтобы ехать дальше. Мне из этой пустыни живой не выбраться, зато у него она была бы уже за плечами. А он не хочет. Он не знает. Думает, я поправлюсь. Он не знает.

— Он говорит: не поедем.

— Да, — сказала она. — Он упрямый. Я тебя позвала, чтобы ты прочел молитву.

— Я больше не проповедник, — тихо проговорил Кэйси. — Мои молитвы не помогут.

Она провела языком по пересохшим губам.

— Я была в палатке, когда умирал старик. Тогда ты прочел молитву.

— Это была не молитва.

— Молитва, — сказала она.

— Проповедники таких не читают.

— Молитва была хорошая. Прочти такую и для меня.

— Я не знаю, что говорить.

Она закрыла глаза и через минуту снова посмотрела на него.

— Тогда помолись про себя. Вслух не надо. Помолись без слов.

— У меня нет бога, — сказал он.

— У тебя есть бог. Ты не знаешь, какой он, но это неважно. — Проповедник склонил голову. Она боязливо следила за ним. И когда он поднял голову, напряжение исчезло у нее из глаз. — Вот и хорошо, — сказала она. — Мне это и нужно было. Почувствовать, что есть кто-то рядом… почувствовать молитву.

Он мотнул головой, точно прогоняя от себя сонливость.

— Не пойму я.

А она сказала:

— Но ты… ты знаешь?

— Знаю, — сказал он, — знаю, а не пойму. Может, пройдет несколько дней — ты отдохнешь, и тогда вы поедете дальше.

Она медленно покачала головой.

— Во мне уж ничего не осталось, кроме боли. Я это знаю, только ему говорить не хочу. Он будет горевать. А сделать все равно ничего нельзя. Может, ночью, когда он заснет… Проснется, все-таки легче.

— Хочешь, я не поеду, останусь с тобой?

— Нет, — ответила она. — Нет… Знаешь, в детские годы я хорошо пела. В наших местах все говорили, что я пою не хуже самой Дженни Линд. Бывало, придут послушать меня. Поёшь, а люди стоят рядом, и кажется, будто ты от них неотделима. Так мне становилось хорошо тогда. Не каждому дано это почувствовать. И полноту такую в сердце, и близость к людям. Я тогда все надеялась, что буду петь в театрах, да нет, не сбылось. И хорошо, что не сбылось. Когда я пела для них, никто между нами не вставал. Вот поэтому я и попросила тебя помолиться. Захотелось мне еще раз почувствовать такую близость. Песни, молитва — это одно и то же. Жаль, ты не слышал, как я пела.

Проповедник посмотрел на нее, заглянул ей в самые глаза.

— Прощай, — сказал он.

Она кивнула ему и плотно сжала губы. И проповедник вышел из темной палатки на слепящий солнечный свет.

Мужчины были заняты погрузкой. Дядя Джон стоял на платформе, а остальные подавали ему вещи. Он аккуратно рассовал их по местам, стараясь, чтобы получилось как можно ровнее. Мать выложила свинину на сковородку, а Том с Элом сходили к реке и отмыли оба бочонка. Они привязали их к подножкам грузовика, налили водой и прикрыли парусиной, чтобы не расплескать в дороге. Все было уложено, кроме брезентового навеса и матраца, на котором спала бабка.

Том сказал:

— С таким грузом наш рыдван обязательно перегреется. Нам без запаса воды нельзя выезжать.