Раковый корпус - Солженицын Александр Исаевич (книги полностью бесплатно txt) 📗
И он отступил на веранду под напором косощёкой.
А та, по пятам тесня его с плацдарма, наблюдала. Уже что-то выпирало из мешка у этого бродяги, как бы и здесь он чего не смахнул.
Наглыми стреляющими хлопками без глушителя разражался мотоцикл во дворе – и затыкался, разражался и затыкался.
Мялся Олег.
Женщина смотрела раздражённо.
Как же Веги могло не быть, если она обещала? Да, но она ждала раньше – и вот куда-то ушла. Какое горе! Не неудача, не досада – горе!
Руку с фиалками Олег втянул в рукав шинели как отрубленную.
– Скажите: она вернётся или уже на работу ушла?
– Ушла, – чеканила женщина.
Но это не был ответ.
Но и нелепо было стоять тут перед ней и ждать.
Дёргался, плевался, стрелял мотоцикл – и заглохал.
А на перилах лежали – тяжёлые подушки. Тюфяки. Одеяла в конвертных пододеяльниках. Их выложили выжариваться на солнце.
– Так что вы ждёте, гражданин?
Ещё из-за этих громоздких постельных бастионов Олег никак не мог сообразить.
А та разглядывала и думать не давала.
И мотоцикл проклятый душу в клочья разрывал – не заводился.
И от подушечных бастионов Олег попятился и отступил – вниз, назад, откуда пришёл, – отброшенный.
Если б ещё не эти подушки – с одним подмятым углом, двумя свисшими, как вымя коровье, и одним взнесённым, как обелиск, – если б ещё не подушки, он бы сообразил, решился на что-то. Нельзя было так прямо сразу уйти. Вега, наверно, ещё вернётся! И скоро вернётся! И она тоже будет жалеть! Будет жалеть!
Но в подушках, в матрасах, в одеялах с конвертными пододеяльниками, в простынных знамёнах – был тот устойчивый, веками проверенный опыт, отвергать который у него не было теперь сил. Права не было.
Именно – теперь. Именно – у него.
На поленьях, на досках может спать одинокий мужчина, пока жжёт ему сердце вера или честолюбие. Спит на голых нарах и арестант, которому выбора не дано. И арестантка, отделённая от него силой.
Но где женщина и мужчина сговорились быть вместе – эти пухлые мягкие морды ждут уверенно своего. Они знают, что не ошибутся.
И от крепости неприступной, непосильной ему, с болванкой утюга за плечами, с отрубленной рукой, Олег побрёл, побрёл за ворота – и подушечные бастионы радостно били ему пулемётами в спину.
Не заводился, треклятый!
За воротами глуше были эти взрывы, и Олег остановился ещё немного подождать.
Ещё не потеряно было дождаться Веги. Если она вернётся – она не может здесь не пройти. И они улыбнутся, и как обрадуются: «Здравствуйте!..» – «А вы знаете…» – «А как смешно получилось…»
И он тогда вытянет из рукава смятые, стиснутые, уже завядающие фиалки?
Дождаться можно и снова повернуть во двор – но ведь опять же им не миновать этих пухлых уверенных бастионов!
Их не пропустят вдвоём.
Не сегодня, так в день какой-то другой – и Вега, тоже и Вега, легконогая, воодушевлённая, с кофейно-светлыми глазами, вся чуждая земному праху, – и она же выносит на эту веранду свою воздушную, нежную, прелестную – но постель.
Птица – не живёт без гнезда, женщина – не живёт без постели.
Будь ты трижды нетленна, будь ты трижды возвышенна – но куда ж тебе деться от восьми неизбежных ночных часов?
От засыпаний.
От просыпаний.
Выкатился! выкатился пурпурный мотоцикл, на ходу достреливая Костоглотова, и парень с расклёпанным носом смотрел по улице победителем.
И Костоглотов пошёл, побитый.
Он выдвинул фиалки из рукава. Они были при последних минутах, когда ещё можно было их подарить.
Две пионерки-узбечки с одинаковыми чёрными косичками, закрученными туже электрических шнуров, шли навстречу. Двумя руками Олег протянул им два букетика:
– Возьмите, девочки.
Они удивились. Переглянулись. Посмотрели на него. Друг другу сказали по-узбекски. Они поняли, что он не пьян, и не пристаёт к ним. И даже, может быть, поняли, что дядя-солдат дарит букетики от беды?
Одна взяла и кивнула.
Другая взяла и кивнула.
И быстро пошли, притираясь плечо о плечо и разговаривая оживлённо.
И остался у него за плечами замызганный, пропотевший вещмешок.
Где ночевать – это надо было придумывать заново.
В гостиницах нельзя.
К Зое нельзя.
К Веге нельзя.
То есть можно, можно. И будет рада. И вида никогда не подаст.
Но запретнее, чем нельзя.
А без Веги стал ему весь этот прекрасный изобильный миллионный город – как мешок тяжёлый на спине. И странно было, что ещё сегодня утром город ему так нравился и хотелось задержаться подольше.
И ещё странно: чему он сегодня утром так радовался? Всё излечение его вдруг перестало казаться каким-то особенным даром.
За неполный квартал Олег почувствовал, как голоден, и как ноги натёр, как тело всё устало, и как опухоль недобитая перекатывается внутри. И пожалуй, хотелось ему поскорей бы только уехать.
Но и возврат в Уш-Терек, теперь вполне открытый, тоже перестал манить. Понял Олег, что там его тоска загложет теперь ещё больше.
Да просто не мог он представить себе сейчас такого места и вещи такой, которые могли бы его развеселить.
Кроме как – вернуться к Веге.
К ногам её опуститься: «Не гони меня, не гони! Я же не виноват».
Но это было запретнее, чем нельзя.
Посмотрел на солнце. Приспускаться начало. Как бы уже не третий час. Что-то надо было решать.
Увидел на трамвае тот самый номер, который вёз в сторону комендатуры. Стал смотреть, где он останавливается ближе.
И с железным скрежетом, особенно на поворотах, трамвай, как сам тяжело больной, потащил его по каменным узким улицам. Держась за кожаную петлю, Олег наклонялся, чтоб из окна видеть что-нибудь. Но волоклись, без зелени, без бульваров, мощёнка и облезлые дома. Мелькнула афиша дневного кино под открытым воздухом. Занятно было бы посмотреть, как это устроено, но что-то уже попригас его интерес к новинкам мира.
Она горда, что выстояла четырнадцать лет одиночества. Но не знает она – а чего может стоить полгода таких: вместе – и не вместе…
Свою остановку он узнал, сошёл. Теперь километра полтора надо было пройти по широкой улице унылого заводского типа, без деревца, раскалённой. По её мостовой грохотали в обе стороны непрерывные грузовики и тракторы, а тротуар тянулся мимо долгой каменной стены, потом пересекал железнодорожную заводскую колею, потом – пересыпь мелкого угля, потом шёл мимо пустыря, изрытого котлованами, и опять через рельсы, там снова стена и наконец одноэтажные деревянные бараки – те, что в титулах записываются как «временное гражданское строительство», а стоят десять, двадцать и даже тридцать лет. Сейчас хоть не было той грязи, как в январе, под дождём, когда Костоглотов в первый раз искал эту комендатуру. И всё равно – уныло-долго было идти, и не верилось, что эта улица – в том самом городе, где кольцевые бульвары, неохватные дубы, неудержимые тополя и розовое диво урюка.
Как бы она ни убеждала себя, что так надо, так верно, так хорошо, – тем надрывней потом прорвётся.
По какому замыслу была так таинственно и окраинно помещена комендатура, располагавшая судьбами всех ссыльных города? Но вот тут, среди бараков, грязных проходов, разбитых и заслепленных фанерою окон, развешанного белья, белья, белья, – вот тут она и была.
Олег вспомнил отвратное выражение лица того коменданта, даже на работе не бывшего в рабочий день, как он принимал его тут, и сам теперь в коридоре комендантского барака замедлил, чтоб и своё лицо стало независимым и закрытым. Костоглотов никогда не разрешал себе улыбаться тюремщикам, даже если те улыбались. Он считал долгом напоминать, что – всё помнит.
Он постучал, вошёл. Первая комната была полутемна, совсем гола и совсем пуста: только две долгих колченогих скамьи без спинок и, за балюстрадной отгородкой, стол, где, наверно, и производили дважды в месяц таинство отметки местных ссыльных.
Никого тут сейчас не было, а дверь дальше с табличкой «Комендант» – распахнута. Выйдя в прогляд этой двери, Олег спросил строго:
