Том 6. Отдых на крапиве - Аверченко Аркадий Тимофеевич (библиотека книг TXT) 📗
— Помилуй! Ты должен сказать там приветственную речь от имени русской литературы.
— Кой черт? Да я не говорю речей.
— Это неважно. Ты будешь говорить по-русски, а там все равно никто русского языка не понимает. Твоя речь — простой акт вежливости. Я уже обещал, что ты будешь говорить…
— А какая нелегкая тебя за язык тянула обещать? Не пойду я!
— Помилуй, как не пойдешь?! Твоя приветственная речь стоит даже на повестке. Да тебе — что? Скажешь несколько общих слов о задачах филателистики, о ее горизонтах, о ее будущем — да и конец. Одевайся.
Я бы скорей умер, чем сознался, что филателисты для меня — загадочное санскритское слово… А в наше проклятое время под рукой никогда нет энциклопедического словаря…
— Подожди, — нервно сказал я. — Мне нужно поговорить по телефону — одно дело! Я сейчас приду.
Выскочил я из комнаты, побежал вниз.
— Алло! 137-12? Вы, Петр Семеныч? Здравствуйте! Как поживаете? А я, знаете, вступил в кружок филателистов.
— Ну что ж поздравляю.
— Да?.. Спасибо… Вы одобряете?
— Конечно. Я когда-то сам этим занимался.
— Ну, и что же?
— Ничего. Потом бросил.
— На здоровье влияло?
— При чем тут здоровье?
— Я в том смысле, что усиленные труды повлияли.
— Помилуйте, да какой же тут труд?! Это — скорей развлечение. (Вот негодяй! Ну, можно ли говорить более неопределенно!)
— Петр Семеныч! А может быть, вы дали бы мне несколько советов, полезных для филателиста?
— Да какие же тут советы? Купите себе альбом да и жарьте.
— Вы говорите… жарить?
— Ну, да. Шпарьте!
Голова пошла кругом. Что это за таинственная, загадочная профессия (или развлечение), цель которой жарить альбомы? И почему шпарить?
Я вздохнул, дал отбой. Позвонил по другому номеру.
— Василий Евстигнеич? Мое почтенье. Послушайте… Я хотел спросить вас, как вы смотрите на… филателистов.
— Как? Да я их считаю помешанными. Особый род тихого помешательства!
— Что вы говорите?! Но… оно не опасно?
— Как вам сказать — сынишка мой совсем с ума сошел. Спит с альбомом.
— Какой странный мальчик! А вы — что?
— Да что ж я?! Собираюсь выдрать.
— Но ведь, говорят, есть даже кружки такие? Филателистов.
— Палкой бы их разогнать.
— Послушайте… А что, если бы этого… полиции заявить?
— При чем тут полиция? Ну, прощайте — зовут.
Это было все, что я мог узнать о филателистах. Когда я вернулся, приятель мой уже держал наготове мою шляпу, пальто и палку.
— Едем, едем скорей… А то неудобно. Неприлично заставлять долго ждать!
— Послушай, голубчик… А может, ты бы лучше сказал речь, а я бы послушал. А?
— При чем тут я?! Кто писатель? Я писатель или ты писатель? Ты! Ты и будешь говорить!
— Но я так мало знаком с этим… делом…
— Вот и скажи несколько общих мест. Они же по-русски ни в зуб толкнуть. Соблюдем только конвенансы — и конец.
Хорошо тем, которых везут на казнь. Привезли его, отрубили голову — и конец. И возвращаться не надо. А я еду на казнь — и после этого мне еще нужно прожить долгую позорную жизнь.
Когда мы вошли, человек пятьдесят встретили нас громом аплодисментов.
Я неуклюже раскланялся и сел.
— Да ты не садись, — толкнул меня приятель. — Мы приехали как раз вовремя. Они ждут твоей речи.
— А может быть… мы… опоздали?..
— Да нет же! Вот видишь — председатель предоставляет тебе слово. Говори!
Я встал, мысленно перекрестился и мысленно прыгнул с высокого берега в неизвестную холодную воду…
— Милостивые государи и милостивые государыни! От имени русской литературы, той литературы, которая дала нам Пушкина, Гоголя и Чехова, приветствую я вас… (Тупые взгляды. Тихий восторг. Возгласы: «браво, браво».) Не мое дело и не моя задача распространяться о филателистах вообще, хотя я их глубоко уважаю как носителей высокого, прекрасного, вечного… (Общее «браво», шумное одобрение моего приятеля…) Что такое филателизм вообще и в частности? Это — занятие не хуже всякого другого, и я скорей предпочту филателиста, чем торговца краденым или спекулянта кокаином. Ars longa, vita brevis, — как сказал Ньютон. (Бурный восторг присутствующих. Я заметно ободряюсь и веселею. Придушенный шепот приятеля: «Что он там несет?») Ничто так не украшает человека, как юность, но и тихая старость имеет здоровые корни! Будем же жить, пока живется!!!
Эти слова я произнес так патетически и с таким подъемом, что зал заседаний дрогнул от рукоплесканий… На своей спине я чувствовал бешеный, прожигающий взгляд моего приятеля и поэтому старался в его сторону не смотреть.
— Я продолжаю! Мне сообщили, что филателисты жарят альбомы на легком огне и потом ошпаривают их кипятком… Если они (не филателисты, а альбомы) годятся после этого в пищу, — вопрос личного вкуса. Полиции нет до этого дела — ну, и пускай! Да и вообще, филателизм — это особый род тихого помешательства! (Я в большом подъеме. Общие возгласы: «браво!» Голоса моего приятеля не слышно — чувствую, что он в полуобмороке…) Итак — в полдневный жар, в долине Дагестана, стояли мы на берегу Невы! Под синим небом Грузии, в прекрасной Андалузии красавица цвела… Мойте детей только мылом «Юпитер», не пейте сырой воды — и земля вам пухом!! И если бы глаза моего визави, господина председателя, не напоминали органов зрения мороженого судака, то я даже поцеловал бы его в отвисшие от восторга губки! Кончаю! Жарьте, шпарьте альбомы, а меня оставьте в покое, потому что — «кинжалом я владеть умею, я близ Кавказа рождена!!!» Я кончил.
Бурный восторг собрания, бешеные аплодисменты. Увидев протискивающегося ко мне с самыми недвусмысленными намерениями приятеля, я схватываю пальто, шляпу и, избегая оваций, избегая объяснений с приятелем, — мчусь к выходу.
Догнал он меня только на втором квартале.
— Послушай! Ты… ты… или сумасшедший, или идиот?!
— Ну, зачем так мрачно, — засмеялся я. — Кстати, скажи мне хоть теперь, чем занимаются филателисты?!
— А ты не знал?! О, гадина! Они собирают марки!
— Да что ж за смысл? Ведь теперь марки падают, что за десять долларов дают…
— Чугунная голова! Они собирают почтовые марки!
Так вот оно что!
Впрочем, каюсь: если бы я даже знал об этом раньше, я все равно произнес бы ту же самую речь, не изменив ни капельки.
Зимний вечер в детской
Восемь часов вечера. В пустой детской жизнерадостно и хлопотливо трещат дрова в печке, на столе кротко горит лампа под зеленым абажуром, бросая четкий круг света на часть закапанного чернилами исцарапанного стола, на углы стопок книг и тетрадей, на раскрытый пенал, набитый всяким драгоценным дрязгом: обломками плиток туши, кисточками и свернувшимися от тепла в трубку иностранными марками…
Круглые дешевые часы на стене расплылись своим широким честным лицом в улыбку и бойко, хотя их никто не слушает, отсчитывают да отсчитывают секунды.
Вот с треском отворилась дверь, и мальчик лет десяти
— Боря Скобцов — влетел в детскую в фуражке, пальто внакидку и с кожаным ранцем за плечами…
Он подошел к своей кровати, стал к ней спиной и одним молниеносным движением сбросил все сразу: фуражку, пальто и ранец.
Это был очень трудный трюк, но шикарный: вот тебе одет человек — трах! вот тебе сразу и раздет.
Нянька, однако, была против этого «шикарного» приема.
Не успел Боря отогреть у веселой печки замерзшие руки, как снова открылась дверь и вошла сестренка — в шубке, меховой шапочке и с коньками в руках, сверкая розовыми щеками, серыми глазами, золотыми волосами.
— Каталась на коньках? — спросил Боря, пока она раздевалась.
— Да.
— Видишь, от меня ничего не скроется. Есть новости?
— Ну! Еще какие! Я на уроке истории сказала: «Македон Александровский» и потом новую загадку слышала — чудную-чудную!
