Вербы пробуждаются зимой (Роман) - Бораненков Николай Егорович (книги без сокращений txt) 📗
В это майское утро она снова появилась с мокрым полотенцем на плече. Но ее излюбленный уголок двора был уже занят. Сегодня тут спозаранку хозяйничал сам Дворнягин. Надев полосатую пижаму и разноцветную тюбетейку, он расхаживал в войлочных тапочках по траве и, весело мурлыкая себе под нос, развешивал на кусте, веревках, спинках стульев свои фронтовые трофеи. Чего тут только не было! На верхней веревке, протянутой метров на двадцать, от стенки до крыльца, висела ослепительно синяя шерсть. Чуть ниже, на медном проводе, распластался серый драп. На кусте бузины повисли рубашки, сорочки, костюмы, черное пальто с сизым барашковым воротником, куски тюля, гардин, куний мех и еще невесть какие тряпки и лоскуты.
На траве огромной скатертью раскинулся красный бархат, а на нем… и рюмочки, и бокальчики, и графинчики, и какие-то неведомые сосудики в виде бочек и колб — и все это переливалось, сверкало, играло на солнце всеми красками радуги.
— Ой, Лукьян Семеныч! — воскликнула соседка, остановившись перед полотняным барьером и разглядывая вещи. — Сколько добра у вас! Какое богатство! Из Германии, поди, привезли?
— Да уж какое там богатство, — скромничал польщенный Дворнягин. — Тряпки одни.
— От таких тряпок и я бы не отказалась. Вы хотя бы мне уступили вещицу одну.
— А на что она вам? У вас и своего хватает.
— Да не жалуюсь, — поиграла шелковой косынкой на плечах соседка. — Но хотелось бы заграничненького.
— Так уж и хочется?
— А почему бы и нет. Я еще молода. Надо же перед кавалерами пофорсить. Подарили бы туфельки одни.
— Какие, Нарцисса Станиславна?
— А вот те, беленькие.
— Ишь ты. Самые красивые заметили.
— Жалко. Тогда подарили бы хоть босоножки.
— А что вы мне взамен?
— Да что ж я могу вам? — лукаво повела плечами раскрасневшаяся соседка.
— Так уж и нечего?
— Право, не знаю, Лукьян Семеныч. Вы скажите, а я отвечу.
— А если про это сказать нельзя.
— Отчего же?
— А вдруг откажете?
Дворнягин посмотрел на соседку. Лицо ее все пылало, зеленоватые с косинкой глаза блестели, как у кошки, которая высмотрела добычу и теперь приготовилась к решающему прыжку.
— Вам, может, помочь, Лукьян Семеныч? — спросила она, потупив глаза.
— Если не трудно…
— Отчего же? Я сегодня совсем не занята. Выходная.
— В таком случае я бы попросил вас протереть посуду.
— С удовольствием. Одну минутку.
Она кинула на куст косынку, сбегала домой и вскоре появилась в длинном, до пят, халате, с полотенцем через плечо.
— Куда складывать чистую? — спросила она, подойдя к посуде.
— А вот на скатерть. Рядом лежит.
Нарцисса приподняла подол халата, присела на корточки и проворно, с нарочитой бережливостью взялась протирать хрустальные рюмки, продувая их и просматривая на солнце.
Дворнягин же уселся поодаль на плетенное из белой лозы кресло, сосредоточенно задумался:
«Что же подарить Асеньке? Босоножки? Отрез на пальто или куний мех? А почему бы не подарить? Все равно ведь поженимся, все будет моим. А вдруг не захочет? Что тогда? Прощай куний мех и отрез, плакали добрых пять тысяч. Нет уж. Наряжать тебя для дяди — дудки. Повременим. И в простеньком пальто походишь, меньше будешь нравиться другим. А для меня ты и так хороша. Получай-ка пока босоножки».
— Лукьян Семеныч! — окликнула нежным голоском соседка.
— Что, Нарцисса Станиславна?
— Жарко. Я халат сниму.
— А это уж дело ваше, Станиславна, — не отрываясь от блокнота, ответил Дворнягин. — Хозяин — барин. Хочет живет, а хочет…
— А вы не постесняетесь?
— Я отвернусь.
— Да не пугайтесь. Я не съем.
Она сбросила с себя халат и, оставшись в легкой, просвечивающейся насквозь блузке, продолжала работу, теперь уже протирая хрустальные вазы.
Дворнягин взглянул на нее только раз, да и то, когда звякнула посуда. Ему было не до Нарциссы Станиславовны. Ом думал о том, что вручить Кондрату Титычу, от которого зависит и генеральское звание, и более высокая должность. С пустячной вещью к нему, конечно, не пойдешь: Хорошо бы дать, скажем, швейцарскую двустволку. Она, знамо, пришлась бы ему по душе. Но как ее передашь в открытую? Рискованно. Можно в два счета погореть. А вот люстру на новоселье, пожалуй, куда ни шло.
Дворнягин вытащил из картонной коробки сверкающую медью люстру, тщательно протер тряпицей изогнутые рота, продул плафоны и, держа ее на коленях, задумался:
«Люстра. Милая люстра. Что значила бы ты у меня под потолком? Простое украшение, кусок чистой меди, скрепленный шайбами, проводами, и все. Но совсем другое дело, когда ты будешь висеть над головой начальника. Ты станешь постоянно напоминать ему о том, что живет на свете Лукьян Семеныч, что он, как и все простые смертные, нуждается и в повышении по службе, и в лишней благодарности, и в генеральской папахе. Ты, моя голубушка, за меня будешь незримо присутствовать в доме начальства, и, глядя на тебя, он не раз испытает угрызение совести за то, что не уважил, не отблагодарил. И однажды придет он на службу, сядет за стол и сочинит проект приказа: „Инструктора по кадрам Дворнягина Лукьяна Семеновича назначить для пользы службы…“ И вот у него уже большая должность, высокий чин…»
С этими мыслями, сидя в кресле, Дворнягин не заметил, как и задремал. Очнулся он минут через двадцать, когда где-то близко разрывом снаряда ударил гром.
Дворнягин вскочил, оглянулся. Нарцисса давно вымыла посуду и ушла. На траве осталась только ее забытая косынка да полотенце, сохшее на бузине.
«Нет совести у бога. Не может он счастье правильно распределять. Одной сразу пять женихов подсунет, и она куражится над ними, дерет нос. А другой ни одного. Иная тебе не успеет взглянуть на какого, как уже приворожила, слушает объяснение. А какая годами по парням стреляет глазами и никого не может завлечь. Взять хотя бы меня, — рассуждала сама с собой Нарцисса. — Который год пытаюсь завлечь соседа, и все впустую. Не говорит ни да, ни нет. Серьезный жених, если не нравишься, либо намекнет об этом, либо напрямую, коль привяжешься, к черту пошлет. А этот… И что за непонятный мужчина! За сорок перевалило, и все не женится. Чего он ждет? О чем думает? Какие у него планы на жизнь? А может, выкинуть его из головы, на Викентии Павловиче остановиться? Викентий Павлович хотя, правда, и староват, но обходителен, нежен и, чувствуется, будет семьянином».
Нарцисса вспомнила бухгалтера треста массовых озеленений, где она работала секретаршей, мысленно представила, как он придет завтра раньше всех на работу, чтоб наедине поговорить с нею, и, довольная, улыбнулась.
— Соседушка! — послышался голос за окном.
Нарцисса откинула штору. Под окном с синей хрустальной вазой стоял Дворнягин.
— Дарю вам, Станиславна, от всей души, — сказал он, подавая вазу. — Пусть в ней никогда не вянут цветы любви.
— Ой, спасибо, Лукьян Семеныч! Большое спасибо. Я ее на дачу отвезу. Там у нас много цветов.
— На какую дачу? — удивленно посмотрел Дворнягин. Он никогда не слыхал об этом.
— Да на свою же. Дядюшка генерал на даче у меня живет.
Дворнягин опешил.
— У вас? Дядюшка генерал?
— Да. Лет пять уже генерал. В Малаховке живет, а служит в Москве. Точно не знаю где.
«Вот те и раз, — сокрушался Дворнягин. — Сколько живу и не знаю, что у нее дядюшка генерал. А вдруг он занимает высокий пост?»
Приятны соловьиные ночи на Волге! Бесподобны они на Донце, на Днестре, на Горани, за Вислой-рекой. И все же нет краше ночей соловьиных, чем на тихой Оке. Все здесь привольно, все мило душе. Воздух чист и хмелен, в ясном небе недвижна луна. Цветы и травы, вымахавшие выше колен, мокры от росы. Тысячи разноцветных капель блестят, переливаются на них. В болотных низинах рядятся в кисею тумана чопорные ольхи, водит хороводы раскосая лоза.
В широком ложе сонно разметалась синеглазая Ока. Устало дремлют над ней нянюшки-ракиты. Шепчут ей что-то косматые берега, моют для дара звонкие монисты. Ничто не нарушает ее покоя. Лишь изредка прошлепает лопастями сияющий огнями пароход, стукнет где-то весло о лодку, прокричит невесть кем вспугнутый чирок, и снова дивная, первозданная тишина.
