И нитка, втрое скрученная... - Ла Гума Алекс (библиотека электронных книг TXT) 📗
Он продолжал, воодушевляясь:
— А дальше этот новенький говорит, если б, мол, все имущество на свете распределить поровну между людьми, всем бы хватило жить припеваючи. Он считает, что люди должны объединиться и взять все себе.
Дядя Бен нахмурился и неодобрительно покачал головой.
— Это уж греховно звучит. В Библии сказано: «Не пожелай добра ближнего своего».
— …твою Библию! — сказал Чарли. — Этот парень знает, что говорит, так я полагаю.
— Я наслышался таких разговоров, — сказал дядя Бен. — Это штучки коммунистов. Разговоры против властей.
— Слушай, — сказал Чарли, когда они выпили еще по одной. У него развязался язык. —
Слушай, дядя Бен, однажды я зашел за Фридой в дом к тем людям, у которых она работает, чистит там и намывает. Черт, вот у них дом так дом, ей-богу, огромный, что твоя ратуша, не вру. Ну так вот, и там эта старая шлюха с рыжими волосами и толстым задом и ее муженек обжираются за столом длиной в милю, а на столе модные подсвечники и все такое прочее… А такой, как я, и коснуться не смей парадной двери. Тебе положено идти с черного хода! Жрут за шикарными полированными столами жаркого до отвала и всякие такие вещи, — Чарли насупился и глотнул из банки. — В Библии говорится также: «Возлюби ближнего своего». Слышал такое, когда еще сопляком ходил в воскресную школу.
Муха опрокинулась на спину и теперь тонула в лужице вина. Скрюченные ножки беспомощно колотили по воздуху, крылья прилипли. Шум дождя за стеной перешел в тонкий шипящий свист, как при утечке газа. Чарли протянул руку и смахнул муху на пол. Она и там не переставала барахтаться. В родительской спальне закашлялся отец. После этого он долго дышал с присвистом, как худые кузнечные мехи.
Дядя Бен тихо сказал:
— Просто не знаю, Чарли, малыш. Может, вы, молодежь, знаете лучше моего, конечно. —
Он говорил печально, будто сквозь слезы, и потряс вытертой, как старое шерстяное одеяло, головой, чтобы поймать ускользнувшую мысль. За спинами у них, оплакиваемый мелко сеявшей изморосью, угасал худосочный день. Чарли еще раз разлил по банкам, когда они услышали, как скрипнула и захлопнулась дверь на кухню.
— Ма, — сказал Чарли.
Это действительно была она. Мать заглянула в дверь.
— Ну как отец? — спросила она, увидела дядю Бена, и лицо у нее стало строгим. — О, вот кто у нас.
Дядя Бен робко улыбнулся, перевел взгляд на Чарли и потом сказал:
— Вот, Рахиль, зашел проведать, как дела у Фредерика.
— Гм. — Карие глаза матери, словно два острых ржавых гвоздя, впились в сторону бутылок на ящике: — Я не желаю терпеть здесь никакого пьянства, понятно?
Чарли сказал:
— Да мы просто по маленькой пропустили, ма. Ты не промокла, ма?
Старый жакет был весь покрыт изморосью.
— Немножко. Я переждала самый ливень. Ну, пойду к отцу. — Она скрылась за дверью, и они услышали ее шаги в соседней комнате.
Дядя Бен сказал:
— Мне, пожалуй, пора, так я понимаю.
— Сиди, да сиди ты, — удержал его Чарли, засмеявшись. — Не съест она тебя, не бойся. Тут еще кое-что осталось в посудине. — В кухне хлопнули печной дверцей. — Вот оно. Как раз еще на две.
Дядя Бен взял свою банку и поднял ее. Он чувствовал глубокую тоску, остановившись где-то на полпути, на грани опьянения, перебраться через которую у него не было больше сил. Он сказал:
— Будем здоровы, — деликатно отогнув грязный мизинец, с осторожностью поднес банку ко рту и выпил.
— Будем здоровы, — ответил Чарли и проглотил свое залпом.
Вино ударило в голову и навело на грубо чувственные мысли, он откинулся на кровать и стал думать о Фриде, пытаясь вызвать в воображении очертания ее фигуры, ее груди, ног, бедер, но ничего не получалось, не возникала она, как Чарли, уже в полудреме, ни силился ее себе представить.
Дядя Бен поднялся, аккуратно свернул комбинезон, подобрал свою шляпу и вышел в кухню, едва заметно пошатываясь, тщательно стараясь держать тело прямо, будто это была дорогая мебель, которую боже упаси за что-нибудь задеть и поцарапать.
В кухне стоял терпкий запах трав, матушка Паулс заваривала кипятком какое-то месиво. Она, не отрывая глаз от работы, сказала:
— Вот, принесла для Фреда трав. Вдруг поможет.
Дядя Бен покрутил носом и сказал:
— Jа, травы хорошие. Я вот помню, когда одно время меня мучили колики…
Матушка Паулс не дала ему кончить:
— Никогда тебя не мучили никакие колики. Не болтай чепухи.
— Тогда было такое чувство, будто это колики, — сказал дядя Бен, хмурясь и покачиваясь, как дерево на ветру. Ему было не по себе в присутствии матушки Паулс. Он сказал: — Ну, пожалуй, я пойду. — Он икнул и поспешно прикрыл свои мягкие полные губы ладонью.
— Погоди, куда уж ты пойдешь, — сказала она. — Поешь чего-нибудь. — Она пронзила его одним из своих уничтожающих взглядов, и он весь съежился.
— Ты, поди, дома-то не очень готовишь себе горячее.
— Да ничего, Рахиль, — сказал дядя Бен, прижимая к себе шляпу и свернутый комбинезон. — Я не хочу здесь болтаться, тебе мешать.
— Я всегда говорила, что тебе надо жениться. Возьми себе жену.
— Я не о том. Я не хочу вырывать у тебя кусок изо рта, женщина, — продолжал дядя Бен.
— Ладно, ладно, — сказала она ему, размешивая настой из трав. — У нас все равно мало, одним ртом больше, одним меньше, никакой разницы. Ступай, посиди у Чарли. Я тебя по зову.
Она принялась процеживать настой в битую-перебитую эмалированную кружку, не обращая больше на Бена никакого внимания. Перед тем как отнести настой отцу, она подложила в печку дров, подождала, пока они занялись, и поставила над огнем горшок. Печка ровно загудела.
12
Зимой не бывает вечеров. Сразу же опускается ночь, накрывая вялый, покорно гаснущий день своим холодным черным покрывалом. Ледяное дыхание ночи загоняет бедняков в хибары, где они жмутся к чадящим керосинкам, жаровням или старым железным печуркам. Люда забиваются под одеяла, напившись кофе с черным хлебом, и слушают голоса вторгающейся ночи: возню кур на насесте, стрекот бесчисленных сверчков, потирающих крылышки, далекое тявканье собаки.
По шоссе, шурша резиной, мчатся вдаль ночные автопоезда, будто журчит по разрисованному пунктирами бетону бьющая из шланга вода. Фары выхватывают из тьмы желтые конусы света, безразличного к миазмам помоек, к живому аромату варящейся в горшках убоины по шесть пенсов за фунт и к тленным запахам ржавого железа и прогнившего дерева. Лучи мощных фар проносятся в темноте, не задерживаясь на светящихся оконцах лачуг, на желтых язычках керосиновых ламп, на красных угольях, тлеющих в решетчатых жестянках-жаровнях. Они мелькают поверх этих крохотных бескровных огоньков, которые силятся вырваться наружу из этих хижин с провисшими крышами, будто нетерпеливые надежды, которые скребутся у дверей и просятся на волю. Машины мчатся по шоссе мимо накренившихся хижин и людей, тонущих, словно акулы, в море грязи. Мерцает бетон в перемежающихся огнях, а ночь подкрадывается вплотную, чтобы заключить холодную землю в свои бесстрастные объятия.
Чарли Паулс сидел у печки на корточках, прислонившись кстене. Он уперся локтями в колени. В одной руке у него была эмалированная миска, он держал ее почти у самого подбородка, а в другой — ложка, которой он отправлял в рот тушеную репу. Он медленно жевал, и на правой скуле у него ходила маленькая черная родинка.
В кухне стало теплее, в старой железной печке потрескивали дрова, и наружная дверь была наглухо закрыта, не давая доступа мелкому дождю. Немного, правда, попахивало дымом, потому что дрова попались сырые. Собака свернулась клубком у ног Чарли и нетерпеливо урчала в ожидании объедков от ужина. Мелкий моросящий дождь с шелестом сеял по стенам дома.
Мать сказала:
— Я сварила отцу немного супа из репы. Да он, поди, уснул.
Она стояла у плиты рядом с Чарли, дожидаясь, пока мужчины кончат ужинать. Рональд, самый младший — Йорни, дядя Бен и муж Каролины, совсем еще мальчишка, Алфи, набились вокруг стола, втиснутые в узкое пространство. Каролина, тяжелая и неуклюжая со своим животом, стояла, привалившись к шкафу, и молча наблюдала за всеми. Глуповатое, покрытое пятнами лицо, спокойно удовлетворенное и неосмысленное, было неподвижно, как у куклы. Она втайне гордилась своим мужем и смотрела, как он ест, не пропуская ни одного его движения.
