Болотные огни (Роман) - Чайковская Ольга Георгиевна (книга бесплатный формат .txt) 📗
— Постой, Павел, — сказал Денис Петрович, — погоди. Наше дело сейчас думать. Ты же понимаешь…
Да, Борис тоже не сразу подумал об этом: записка была заранее и специально заготовлена, ее спокойно и четко выводили химическим карандашом.
Водовозов опять подошел к Берестову.
— Я жить теперь не могу, — негромко сказал он, — понимаешь, Денис Петрович, жить теперь не могу.
Борис шел по городу, не замечая, куда идет.
Она была заранее заготовлена, кто-то вырвал лист из тетради, оторвал клочок и стал выводить печатные буквы. Их было несколько; наверно, они смотрели через плечо тому, кто писал, подсказывали, конечно, смеялись. Лес и ночь — все это была огромная ловушка, куда мы послали тебя.
У дверей клуба, на паперти, мирно сидел Костя Молодцов.
— Привет от батьки, — весело сказал он, поднимаясь, — прислал тебе на помощь.
Постой, постой, мне нужно подумать. Нас было трое, только трое знали об этой операции. Берестов, Водовозов и я.
— Дедка, говорит, за репку, — продолжал Костя, — бабка за дедку и так далее до мышки. Так вот, может, ты, говорит, будешь у меня мышкой.
Борис мельком взглянул на него. Да, теперь это был прежний Костя, несмотря на свои семнадцать лет, — мастеровой с головы до ног. Засаленная кепка его всегда была до отказа сдвинута на затылок, брюки еле держались на бедрах (он лихо подтягивал их локтями), а за ухом обязательно торчал папиросный окурок.
Подожди. Нас было только трое. Друг друга они знают много лет, друг в друге они уверены. А я… Нет, в тот миг, когда мы читали записку, они еще ничего не подумали. Но сейчас вот, сию минуту, они уже подумали…
— Что было у нас в поселке, что было… — оживленно продолжал Костя.
Он в первый раз вышел из дому после болезни и не мог нарадоваться всему — и вечернему солнцу, и Борису, и ощущению крепости в мускулах.
— Ну здорово, Константин, — сказал Борис, — рад видеть тебя, друг.
И сейчас же забыл о нем.
Интересно, сказали они об этом друг другу или только подумали? Может быть, сказать и не сказали, но подумали и не могли не подумать: ведь нас было только трое…
— Ты чего? — испуганно спросил Костя.
Сейчас, погоди. Кто же это сделал на самом деле? Все это ерунда, — кто же это сделал на самом деле?
— В поселке? — переспросил он. — Что же было в поселке?
В самом деле — поселок. Он забыл одно, быть может самое важное. В поселке живет Милка Ведерникова, которая заранее знала о Ленкином приезде. Искать нужно здесь.
Он не слышал, что рассказывал ему Костя. Он вспоминал. Милка была славной девчушкой с толстыми ногами. Они с ней вместе собирали по вечерам шишки для самовара. С тех пор прошло много лет.
— Что ты мне можешь рассказать про Милку Ведерникову?
— Так я же тебе рассказываю, — Костя смотрел на него с изумлением, — с ней в поселке теперь никто не разговаривает, все зовут бандиткой — ужас что делается!
Так вот оно что. Вот что может вырасти из доброй девочки с толстыми ножками. Однажды к ним в розыск привели бандитскую «маруху». Она была развязной и жалкой, подведенные глаза казались запавшими. Очень возможно, что и она была доброй девочкой с толстыми ножками. Зачем же я теряю время, нужно сейчас бежать к ним и рассказать, они ведь не знают.
Он кинулся было к двери, но остановился.
— Да что с тобой? — спросил Костя.
Нет, он упустил время. Они уже подумали, а может быть, и сказали. Да у него сейчас и не хватит сил в чем-то убеждать их, в чем-то оправдываться. Они могут не поверить и уж обязательно спросят, почему он не рассказал им об этом раньше, до того, как узнал о записке. Действительно, как объяснить, почему он не вспомнил раньше? Нет, у него один-единственный выход — прийти к ним с доказательствами. Он расследует это дело и тогда к ним придет.
— Очнись, — сказал Костя.
В своем овощном ларьке коротконогая Нюрка работала не только из необходимости зарабатывать себе на хлеб, но и по соображениям самого возвышенного порядка.
Мать Нюрки, такая же коротконогая и едва ли не более забитая, всю жизнь работала на купца Кутакова, и Нюрка с детства привыкла бояться всех, кто принадлежал к купеческому званию. Она так бы их всю жизнь и боялась, если бы не революция, которая научила ее ненавидеть их и презирать ото всей души. Она готова была бы есть одну картофельную шелуху, лишь бы знать, что Иван Ильич никогда больше не откроет своей лавки.
И вот случилось ужасное. Как-то на улице повстречалась ей Анна Федоровна — Нюрка уже смирилась с тем, что все неприятные известия в жизни она получает от Анны Федоровны, — и сказала, не скрывая торжества:
— Что, пришлось снова Ивану Ильичу поклониться?
И как всегда, то, что говорила Анна Федоровна, оказалось правдой: в городе открылся частный магазин Кутакова.
— Вот тебе и революция, — назидательно сказала Анна Федоровна, — вот тебе и мировой пролетариат.
Нюрка пришла в отчаяние. Она не в силах была пройти по той улице, где открылся этот магазин.
Неожиданное облегчение принес ей небольшой листок бумаги с занозами, на которой печаталась газета «Красная искра». Здесь была изображена огромная вздувшаяся рука, сжимающая толстопузого бородача в поддевке. На руке было написано: «Красная кооперация», а под картинкой стояла подпись: «Рукой красной кооперации задушим торгашей и обирал». Нюрка не сразу поняла смысл этой картинки. Ей разъяснили. С тех пор темный ларек, в котором она доселе работала без всяких особых чувств, стал для нее частью великого целого. Слова, которые раньше не имели для нее смысла: «пайщик», «взнос», «правление», «оборотный капитал», — все это теперь вызывало огромный интерес. «Мощные реки создаются из ручейков, — читала она с волнением, — а сильные кооперативы притоком средств от членских взносов» — и представляла себе действительно полноводную реку, от которой всем становилось очень хорошо. Впрочем, ее мечты были совершенно конкретными: ей хотелось, чтобы собралось вместе как можно больше людей, каждый внес бы свой рубль (таков был членский взнос — рубль золотом), и за эти деньги можно было бы кроме столовой, потребилки, булочной и ларька, в котором работала сама Нюрка, открыть еще и чайную (в городе была только частная чайная купца Титова). Может быть, потому, что у нее не было семьи, она могла часами мысленно расставлять столы в этой, пока не существующей чайной, покупать расписные чайники и подносы, мыть полы и развешивать занавески, которые в мечтах ее были всегда расшиты петухами.
Действительность была далека от ее мечты. Кооперация еле ковыляла следом за частными магазинами, доставать продукты было очень трудно, приходилось покупать самое дешевое, иногда на том же рынке, у того же частника; членских взносов было гораздо меньше, чем того хотелось бы Нюрке, — напрасно бегала она на каждое собрание, в надежде узнать, не возрос ли оборотный капитал. А главное, весь этот капитал за месяц мог сократиться вдвое, втрое, вчетверо, просто ничего не стоить из-за падения рубля, и тогда в ларьке у Нюрки не было даже кислой капусты.
Ей хотелось выйти на площадь и крикнуть: «Люди! Все люди! Многоводные реки создаются из ручейков, а сильная кооперация — от членских взносов!», но она никогда не смогла бы этого сделать. С какой завистью смотрела она на делегаток и выдвиженок, которым ничего не стоило выступить на собрании, бросать в толпу лозунги, шутки и соленые словца. Нет, она не могла обращаться к людям. Над нею бы только смеялись. Над ней, коротконогой, и в самом деле смеялись очень много. Да что там, даже разговаривая с заведующим потребилкой, она так дрожала, покрывалась такими пятнами, так плела и путала, что потом самой мучительно было вспомнить.
И все-таки, как ни бедна была их кооперация, как бы ни были неумелы и порой бесхозяйственны члены правления, она все-таки ползла вперед, правда отчаянно сотрясаясь под ударами конкурентов- частников, но все-таки ползла. И не давала частникам вздуть цены.