Любостай - Личутин Владимир Владимирович (книга регистрации .txt) 📗
… Тяжелый распах стеклянной двери. Столкнулся с кем-то нервным – и очнулся. В прихожей метро натекли лужи, снег расплавился вместе с грязью меж кафельных стен и праздничных фресок. Народ течет слитной рекою, тугой поток всех утапливает, и я, растерянно замешкавшийся, похож на камень-лежунец посреди переката. И вдруг река раздробилась на косицы, на лицах проблеск почти счастливой детской улыбки. Посреди ее оказался старик с круглой седой бородою: на широком багровом лице, иссеченном тонкой паутиной морщин, глаза жидкой голубизны наивно и растерянно распахнуты. Подле старика постовой, румянощекий, деревянный какой-то от черного казенного полушубка, стянутого портупеей. Он уговаривает странника пройти в служебную каморку, чтобы не привлекать ничьего внимания. Но видно, как нервничает постовой, как жестко вцепились пальцы в стариковский засаленный тулуп, как дрожат побелевшие губы, полные служебного рвения и угрозливых слов, кои рвутся с языка. Люди обтекают старика, невольно медля шаг: вот он – камень-баклыш посреди реки, этот пришелец делит стремнину на витые косицы, а я в своем комиссионном уже известен после романов «Идол» и «Бунт молчаливых», его имя потащили по Руси. И вдруг он исчез из города, растворился, затворился, словно захотел выпасть из всеобщей памяти. Мне он велел молчать. Он сказал: я брошу писать и стану мужиком, я зря ем хлеб. Я тогда посмеялся над его выспренними словами, но втайне позавидовал ему. Если бы он сказал: «Я завтра умру», я бы тоже позавидовал Бурнашову, потому что он всегда опережал меня, он жил лишь своими желаниями. Чем жить будешь? – спросил его. Перебьюсь, ответил он. Много ли муравью надо. Землю пахать стану.
Помню, Бурнашов приехал однажды из своего Спаса. Он словно бы запамятовал прежнюю жизнь, утратил привычки, он перелицевал натуру, как перекраивают надоевшие пиджаки. Он был в какой-то застиранной мешковатой блузе-толстовке защитного цвета, подпоясанный шерстяным пояском с кистями, и в кирзовых солдатских сапогах. Шло застолье а ля фуршет. Осмотрел собравшихся от порога младенческим выразительным взглядом и вдруг, как ребенок, схватил мою руку жесткой, не по росту великоватой ладонью (я словно в клещи попал) и долго не отпускал, пока мы шли по зале, будто боялся потеряться. Может, он ловко и хитро дурачил, в душе потешаясь над нами? После-то многие восприняли это как игру. Словно ребенка, я подвел Бурнашова к длинному столу, и только тогда он решился отпустить меня, сцепив пальцы на животе и внимательно обозревая толпившихся и жующих. Много было знакомых, они приветственно махали руками, а Бурнашов лишь мелко кивал головою, не отводя блестящего пристального взгляда. Я стоял чуть позади и вдруг заметил и некую странность головы Бурнашова, и то, что волосы его приняли зеленоватый отлив. Кто-то поднес рюмку, и Бурнашов ее послушно взял толстыми разношенными пальцами с мужицкими загнутыми ногтями с траурной каймою. Это меня покоробило, и я застыдился вдруг чего-то и уже иным взглядом, словно подписывая приговор, оглядел друга. За тот час стоячей еды он так ни к чему и не притронулся, был молчалив, грустен и явно тяготился застольем. «Ты чего не причащаешься на дармовщинку?» – спросил его, слегка юродствуя. «Я не лошадь, стоя не привык», – ответил он без улыбки.
Скоро с ним случилась неприятная история. Вот, если вкратце. Представь: небольшая деревенька на юге Рязанщины. Сосед Чернобесов за что-то возненавидел Бурнашова, стал творить пакости и строить мелкие козни. Однажды этот Чернобесов решил, что писатель в отъезде, и пристал к его жене с любовью. А Бурнашов был в сарайке, услыхал Лизанькин крик, выскочил. Жена с вилами, Чернобесов напротив, приступом прижимает ее к сарайке. Бурнашов подскочил (я представляю, какой у него был тогда взгляд) и хватил охальника топором, хорошо не по голове, промахнулся, и лезвие скользнуло по предплечью. Бурнашова под суд, два месяца отсидел в предварилке, пока шло следствие, грозило восемь лет «за превышение меры сопротивления». Началось хождение по инстанциям, движение бумаг, мольбы и возгласы пощадить талант… обошлось. Вздохнули, перекрестились, с кем не бывает.
После Бурнашов хвалился: «Я нашел управу на этого суба. Русский долго терпит, пока не доведут до белого каления. Как он надо мной измывался. И не стерпел я более, полез, как медведь на рогатину, ей-ей! И притих ныне, собака, издали кланяется: «Алексей Федорович, наше вам с кисточкой». Это что, мужик? Не-е. Это сволочь! Я раскусил его. Трус! Да-да, трус, но затаил злобу. Хотя издали кланяется, момент ищет. Однажды проснулся я, вижу, парень возле кровати стоит. Мордастый. Стоит и говорит: «Ты почто моего дядю топором секанул? Я пришел тебя бить. И буду крепко бить». Я спросонья ничего понять не могу сначала, кто пришел, зачем бить? Где жена? Хочу крикнуть: Лизанька! В одеяле, в простынях запутался, но выбрался наконец, и кинулся, и давай охаживать наглеца, выволок на улицу и спровадил прочь, лещей накидал, чтобы неповадно было. И с той поры я понял: Чернобесов трус, его надо бить в те сроки, когда ему хочется мстить, а такие сроки непременно наступают для каждого человека. Я их высчитал. Вот летом побил, и он смирный. Теперь в ноябре побью и опять зиму буду жить».
Это он рассказал в конце ноября, когда был у меня в доме. Если хотите посетить Бурнашова в деревне, то поезжайте от города трактом сквозь деревни Люблино, Любово, Любка, Любавино, Любимово, Хотеичи, а в конце этой дороги вас встретит сельцо Спас. В самом углу за болотами стоит.
Впрочем, Бурнашов обещался ныне быть в городе…
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Да, Бурнашов был на кладбище на цыганских поминках. Затащила сестра. А может, сама необычность случая подкупила? Бурнашову всегда казалось, что он необъяснимо пугается кладбищ и покойников, словно само недолгое соседство с мертвым, присутствие возле уже подтачивает здоровье и до срока сталкивает в могилу. Как в старину говаривали: если мертвого коснешься, урожая не жди. Какого урожая, от какого семени дожидался Бурнашов?
Памятник был из белого мрамора с розовыми прожилками, метра четыре высотою и средь русского кладбища, ныне больше смахивающего на католическое своим однообразием серых невыразительных надгробий, особенно бросался в глаза своей вычурностью и пышностью. К чему для усопшего тесаные мраморные ступени, мраморная дорожка, мраморные вазы с живыми цветами, особенно печальными сейчас средь навалов слежавшегося кладбищенского снега, средь этой сиротской грустной тишины, которую не нарушало даже пронзительное жадное воронье, любящее селиться средь рубцеватых берез и дубов. Портрета на обелиске не оказалось, и Бурнашов не мог представить усопшего, по которому собирался скорбеть. Но то, что поминки были по цыгану, придавало особенный окрас всему случаю. Глубоко в мраморе была выбита зубилом скромная надпись, а после покрашена черным: «Яшке Панину от жены и детей». Ни должностей, ни званий, ни особых отличий. Умер цыган Яшка Панин. Это вдруг так умилило Бурнашова и смирило с обстановкой. Пирамиду тесали в Киеве, после везли сюда, а здесь новых хлопот не убраться: давали Яшке Панину земли, как обычному смертному, сколько положено и ни метром более, да еще и сурово подсказали, дескать, сам памятник не должен вызывающе выпирать из стройных безгласных рядов, косо обтесанных надгробий с жестяными венками, упрятанными в целлофан. Главное, чтобы без вызова, чтобы не случилось зависти у прочих, дескать, вот живут же люди, и даже мертвому цыгану досталось от благ куда более, чем простому смертному. Брат Григорий Панин ходил по властям, унижался и плакался, грозил более высокими друзьями – и вот всех обвел вокруг пальца, кладбищенский всесильный совет, который так упирался, вдруг оказался беспомощен и покорился.
Памятник вырос возле центральной аллеи, где никого не хоронили уже лет десять, и кто бы нынче ни посетил погост, все невольно проникались цыганской любовью и верностью и тихо завидовали. А сегодня годовщина, поминки. Возле мраморной глыбы, отмеченной безутешной любовью ближних, стояли столы, простые, столовские, крытые зеленым пластиком. Но они были обряжены щедрой рукой любящей и скорбящей родни: красовались коньяки, посольская водка, вина, ликеры, в тарелках красная и черная икра с деревянной расписной ложкой окрай (подходи и черпай, милок), тут же стерляди жареные и печеные, соленая семга, осетровые балыки и корзины цветов. Спи спокойно, Яшка Панин, тебя любит и чтит цыганское товарищество. Цыганский князь и по смерти князь.
