И нитка, втрое скрученная... - Ла Гума Алекс (библиотека электронных книг TXT) 📗
— Чтоб на нем было его имя, — сказала тихонько мать. — Отец хотел хороший гроб с серебряными ручками и чтобы имя было на серебряной пластинке.
И вот был гроб со сверкающей отделкой, а позади засуетилась, задвигалась толпа. Многие несли венки и букеты цветов. Некоторые женщины плакали, но глаза матери были сухие, суровые под черной накидкой и черной вдовьей повязкой. Толпа заполнила переулок, ступали прямо в залитые водой колеи, и хмурый серый балдахин неба навис над процессией. Гроб установили на катафалк и усыпали цветами. Шофер большого черного автомобиля открыл дверцы.
— Садись сзади, ма, — сказал Чарли. — Каролина и Йорни сядут с тобой. Миссис Нзуба тоже поедет?
— Нет, — ответила мать, влезая в машину. — Она сказала, что останется присмотреть за домом.
— Вот удача, — почти про себя пробормотал Чарли. — Одной этой женщине потребовался бы целый автомобиль. А из тяжеловесов у нас уже есть Каролина.
— Ш-ш, — сказала мать. — Нашел время шутить.
Каролина и Горни уселись рядом с матерью. Оба плакали, Каролина выглядела уродливой, какой-то нелепой.
— Пусть дядя Бен сядет впереди, — сказала мать. — А ты сядешь?
— Я пойду пешком, с остальными, — ответил Чарли.
— Я тоже пойду, — сказал дядя Бен. — Мужчины могут пойти пешком, я так полагаю.
— Ведь есть еще место, — сказала мать. — Тогда пусть впереди сядет Фрида. Позови ее.
Слова матери обдали Чарли теплом, это значило, что Фрида принята. Он улыбнулся ей, помогая влезть в машину, и тихонько подмигнул, но она, мрачно смотрела прямо перед собой, как того требовала торжественная минута.
— Осторожно, пальцы, — сказал шофер и захлопнул дверцы.
Катафалк двинулся, медленно переваливаясь с кочки на кочку по глинистой дороге, а позади громыхала машина. Чарли и другие члены семьи шли за автомобилем, а еще дальше следом за ними потянулась остальная процессия. Все небо от края до края было одна лохматая тяжелая туча.
Кортеж медленно пробирался среди ветхих хижин, мимо молчаливых зрителей по сторонам и выехал наконец на разбитую улицу, которая вела в городское предместье. Шаги зашаркали по разбитой, но твердой мостовой.
Возглавлял шествие, шагая впереди катафалка, мистер Сэмпи, агент похоронного бюро. Это был маленький, коричневый, с шишковатым черепом человечек, похожий на земляной орех. Сам по себе он был веселым и жизнерадостным, однако сейчас, при исполнении служебных обязанностей, он медленно шел, как подобает служителю смерти, с видом скорбным, профессиональным жестом заложив руки за спину; и, видно, гордился своими мешковатыми. брюками в полоску и старым, выутюженным фраком, составлявшим всю его униформу.
Рядом с ним шел брат Вомбата. Мелкокурчавый и черный, как жук, он шествовал с важностью, приличествующей его профессии, прижимая под мышкой растрепанную Библию, ноздри его раздувались, лицо было вытянутое, хмурое, ни дать ни взять престарелая лошадь в белом целлулоидном воротничке.
Процессия вступила на улицы предместья.
Через стены и заборы садов чьи-то лица смотрели на похороны. На углу какой-то человек снял шляпу и стоял вытянувшись, словно отдавая честь, пока катафалк проезжал мимо него. Небо было сумрачным, как сама смерть, упали первые капли начинающегося дождя. Когда кортеж достиг кладбища, снова заморосил мелкий дождь.
Чарли надеялся, что погребение будет непродолжительным, и тогда люди не попадут под сильный ливень. Поэтому его немного разозлило, когда брат Бомбата затянул длинную заунывную проповедь, и люди жались под дождем вокруг открытой могилы, среди надгробий, засохших цветов, битых банок, заброшенных могильных холмов и надписей: с «неизменной любовью» и «вечной памятью».
На дерево неподалеку от могилы прямо с неба опустился зяблик и запел свою пронзительную песню. Вскинув головку, он с минуту наблюдал за происходящим, а затем взмахнул крыльями и взмыл в небо, стремительно, как стрела, несущаяся среди деревьев.
Брат Бомбата продолжал читать проповедь, и его глубокий, профессионально скорбный голос звучал то громче, то тише под шелест веток на ветру. И вот, наконец, настало время опускать гроб в могилу. Заплакали женщины, Фрида вытерла слезы в уголках глаз. Хрипло, громко зарыдала Каролина.
Только мать не плакала. Она стояла спокойно у края могилы и смотрела, как Чарли, Альфред, Рональд и дядя Бен бросили на гроб первые пригоршни песка.
Чарли работал быстро и умело. Он привык работать лопатой и решительными движениями втыкал ее в грунт, будто опять копал траншеи, и комья земли летели в могилу, снова и снова со стуком падая на крышку гроба. Альфред работал осторожно, как бы нехотя, бросая землю понемногу; казалось, его заставляют здесь совершать кощунство, а он хоть и подчиняется, но всякий раз просит прощения. Рональд копал землю мрачно, мысли его были где-то далеко, и он не обращал внимания ни на глухие удары земли по крышке гроба, ни на сверкающую металлическую табличку с выгравированными именем отца и датами его рождения и смерти, которая вскоре исчезла из виду. Дядя Бен, ворочая лопатой, часто и тяжело дышал — от пьянства он страдал одышкой — и мечтал, чтобы кто-нибудь его скорей сменил. Он неуклюже держал рукоятку лопаты и орудовал ею в опасном соседстве с чьими-то тесно стоявшими над могилой ногами. И вздохнул с облегчением и радостью, как только Чарли, выпрямившись, первым передал лопату тем, что ждали своей очереди.
Могилу засыпали, и люди запели, и лицо матери под черной накидкой было твердым и отчужденным, маленький сморщенный рот твердо сжат, как зашитая рана, глаза горели, как угольки. Только плечи ее согнулись, казалось, несколько сильнее обычного, точно на них взвалили новую тяжесть. А вокруг нее нестройные голоса запели из книги псалмов «Останься со мной, вечер близко», и могильный холм со всех сторон был усыпан цветами.
19
Но приходит и пора веселья. Джонни Франсмен умеет играть на гитаре. Его руки, обычно похожие на железные грабли, тогда чувствительны, как руки хирурга, его длинные пальцы танцуют по ладам и струнам, и музыка гудит и звенит в прокуренной комнате. Радостно трещит пламя в большой железной печке, и тетушка Мина вынесла восьмигаллонный бидон пива. Это дородная женщина с пухлым лицом, лоснящимся, как натертый паркет. Пальцы Джонни Франсмена ударяют и дергают струны, то быстро, то медленно, то по одной, то целыми дребезжащими пассажами. «По-американски играет», — шепчут слушатели. Огонь ярко пылает, и в переполненной комнате тепло, и пиво идет нарасхват. Кто-то хочет петь. Девушки ставят локти на стол и, прижав руки к подбородкам, ждут песен.
— Сыграй чувствительное, Джонни.
— Сыграй печальное.
Среди присутствующих есть парень из негритянского джаза, выступающего на новогодних представлениях, он умеет с таким чувством спеть «Парнишку Дэнни», что комок застревает в горле. Он умеет также петь песни рабов трехсотлетней давности, дошедшие до наших дней с невольничьих голландских кораблей: «Onder deze piesang boompie, al opeen eilandtje…» — «Под этим банановым деревом на острове…»
— Послушай, малыш, спой нам ковбойскую. И старая гитара, вся в шрамах, как ветеран, гудя и дребезжа, приносит звуки равнин, раскинувшихся где-то за тысячи миль: «О, не хороните меня в пустынной прерии» или «Желтую розу Техаса». А попозже, ночью, когда всем станет грустно, будут петь хором «Воспоминания», «Мать» и «Я увезу тебя домой, Кэтрин». А может быть, кто-нибудь из африканцев придет с концертино, и тогда все будут, притоптывая, раскачиваясь, танцевать под его размеренное завывание.
— Послушай; у меня остался шиллинг и четыре пенса. Не заказать ли нам еще по одной?
— Отлично, приятель. Надеюсь, тетушка отпустит нам в кредит до следующей пятницы.
В перерывах между песнями наступает очередь шуток и анекдотов. «Послушайте минутку, что я расскажу! Такой анекдот слышали? Если конечно, дамы не имеют ничего против… Про англичанина, ирландца, шотландца и еврея…»
