Прекрасная Адыгене - Солоухин Владимир Алексеевич (книги без сокращений TXT) 📗
– Теперь пункт: «Пренебрежение страховкой и невыполнение технических правил». Опять почему-то Павел Меняйлов.
– Этот случай я помню. Тогда я шел вместе с Павлом. Невысокая стеночка. Павел собирался идти без страховки. То же самое – «делать нечего»! Я настоял на страховке, и хорошо сделал, потому что Павел сорвался.
– Значится у тебя на полях имя Кима Кочкина.
– Пренебрежение правилами. Шел с нижней страховкой. Полагается забивать крючья через каждые три метра, чтобы в случае срыва не лететь больше шести метров. А он на тридцати метрах веревки забил только один крюк. Сорвался, и ему веревкой переломало все ребра.
– Четвертый пункт: «Переоценка своих сил и технических возможностей». Стоит имя Кирилла Шлыкова.
– Собственно говоря, там их было двое. Но имя первого альпиниста я не помню. Два значкиста, то есть даже и не разрядники. Решили сразу сделать «пятерку». Траверз Ушбы. Очень сложная и капризная гора. Из лагеря ушли ночью, тайком, надеялись доказать, удивить. Один улетел в сторону Сванетии на Гульский ледник. Не нашли. Кирилл Шлыков остался без веревки. Пытался спуститься. Ушибы, вывихи. Вместе с лавиной его вынесло на ледник. Черный, обмороженный, почти невменяемый полз на животе. Случайно обнаружила и подобрала грузинская экспедиция.
– Пятый пункт. «Одиночные хождения». У тебя тут значатся некто Герман Буль и некто завхоз.
– Одиночные хождения – соблазнительны, но очень опасны. Герман Буль – австриец, легендарный спортсмен. Ходил только в одиночку. Сделал восьмитысячник. Сделал массу стен, а погиб на довольно простом восхождении.
С завхозом – особая история. Фамилия его была Кассин, а звали, по-моему, Юрой. Завхоз экспедиции на пик Коммунизма. Высшая точка Советского Союза. Обязанности завхоза: продукты, снабжение, снаряжение, а он вдруг исчез. Думали, что пошел поснимать горы и провалился в трещину ледника. Начались поиски, как это часто бывает в горах, – бесплодные. Никому и в голову не могло прийти, что он пошел на вершину. Пик Коммунизма – семитысячник. Прежде чем его штурмовать, альпинисты роют на подступах пещеры, забрасывают в них продукты. Штурму предшествует длительная осада. Покорение таких вершин доступно только коллективу с хорошей организацией. И вдруг альпинисты, взойдя на пик, обнаружили там записку завхоза. Видимо, он уже сошел с ума: «Благодарю бога, Кирилла Константиновича Кузмина (начальника экспедиции) и моих детей, которые дали мне силы прийти сюда. Я погибаю. Нет сил на спуск. Нет продуктов. Но я счастлив, что осуществил мечту своей жизни».
В учебнике были еще и другие пункты опасностей с карандашными пометками на полях, но после рассказа о завхозе мы задумались, замолчали, да и перерыв кончился. Я отошел от камня, привязался к веревке:
– Страховка готова?
– Готова.
– Пошел!
Пятый, на вид устрашающий, а на самом деле не столь уж сложный маршрут повел меня вверх от плиты к плите и от глыбы к глыбе.
Да, все так примерно и говорили: «Аксай – генеральная репетиция восхождения». Так примерно оно и было. Если ты сходил на Аксай, это еще не значит, что взойдешь на Адыгене. Но если ты не взошел на Аксай, то про восхождение на вершину надо забыть в тот же день.
У начспаса, у инструкторов я расспрашивал, что тяжелее: ледник Аксай или подход к вершине, к стоянке «Электро», откуда обычно происходит восхождение на Адыгене.
– Аксай физически потруднее, но интереснее. Быстрей набор высоты. (То есть, значит, попросту, очень круто. – В. С.). Веселая такая морена. А на подходах к Адыгене как начнутся эти занудные травянистые холмы – что волны. Идешь, идешь… Но сама вершина, конечно, труднее ледника. Восхождение есть восхождение.
Никто не мог точно сказать мне, сколько часов придется идти на ледник, до так называемой стоянки Рацека. Кто говорил – десять часов, кто говорил – шесть, Александр Александрович успокаивал:
– К вечеру там будем. Правда, два взлета.
– Какие взлеты?
– Взлетом у нас называется быстрый набор высоты.
– Это когда очень круто?
– Да, противная там морена. Само по себе ничего страшного, но рюкзаки…
Одни называют морену «веселенькой», другие «противной». Какой-то она покажется мне? И действительно, рюкзаки. Ноги можно считать проверенными. Ботинки разносились. Ногами – я уверен – дойду. Но как я буду чувствовать себя под рюкзаком? Не могу вспомнить, когда в последний раз носил тяжелый рюкзак. В армии, бывало, ранец, скатка, оружие. Тоже сладкого мало. Но ведь это было когда? И сколько мне было лет? А если начну задыхаться с тяжелой ношей на этих взлетах? А если я просто не смогу идти с рюкзаком в гору в течение целого дня? И как это выдержит Оля, которой вообще запрещены тяжести?
За два дня до выхода я начал с Олей осторожный и окольный разговор о трудностях похода, когда нельзя ни отстать, ни остановиться без времени, о том, как режет плечи, как тяжело приходится сердцу и ногам. Но Оля прервала мои разглагольствования деловым вопросом:
– Ты не узнал, сколько туда идти?
– Говорят, десять часов. Ты понимаешь? Десять часов с рюкзаком, и все в гору. Не шестой ведь этаж.
– Ну что ж, когда-нибудь надо пройти десять часов, и все в гору.
Крыть, как говорится, мне было нечем. Между тем настал волнующий час – осмотр у лагерного врача. За пять минут лагерный врач с бородой, ленинградец Лев Николаевич, мог разрешить все наши колебания, сомнения, проблемы: «Идти на Аксай, а тем более на восхождение – запрещается». Достаточно даже – «не рекомендуется». Ну, и напишет там по-своему: «Шумы в сердце, медленное успокаивание пульса, общая физическая неподготовленность…» Он знает, что написать.
Но нельзя уехать из гор, не увидев снега и льда, не ослепившись (даже и через солнечные очки) сверканием снега, поднятого столь высоко, столь близко к небу, не надышавшись прохладой, источаемой снегом вопреки горячему солнцу, не ощутив податливого, крупнозернистого, слегка подтаивающего сверху, но никогда не тающего снега, под широким и тяжелым своим ботинком.
Оля скрылась за дверью врача, а я остался «болеть за нее», усевшись на камень перед медицинским домиком. Сейчас Лев Николаевич заставит ее двадцать раз быстро присесть, сердечко ее затрепыхается, дыхание собьется, и не видать ей тогда горного снега. А если сейчас она его не увидит, то когда-нибудь в другой раз – тем более. Когда у нее будет другой такой раз?
После склонов и осыпей Александр Александрович твердо решил, как мне показалось, не брать Олю на высоту. Правда, после скал у него потеплело в глазах. Эту теплоту Оля заработала своей самоотверженностью. Но есть для него известная доля риска. Случись что-нибудь с каждым из нас – неприятно. Но мы люди взрослые. С каждым может случиться. Комиссия разберется и установит, что за Александром Александровичем вины в случившемся нет. Если же с Олей произойдет несчастный случай, то из-за ее малолетства вся вина упадет, во-первых, на Александра Александровича, а во-вторых, на бородатого этого лагерного врача. Ради чего же им обоим идти на риск? Однако Оля выпорхнула на крылечко веселая и довольная. Нижняя губка прикушена, глаза смотрят вниз – первый признак ее радости, довольства собой и жизнью.
Итак, последняя преграда упала. Теперь – только мы сами, наши ноги, наши плечи, наши «насосы» и наша воля.
На сборы ушло все утро. Свернуть бивуак, уложить рюкзаки. Палатки, спальные мешки, одежду, снаряжение (веревки, кошки, страховочные пояса, карабины, крючья, молотки), продукты, примусы, бензин, даже дрова (на подмогу бензинным примусам) – все пришлось брать с собой. Надо было еще убрать мусор на месте бивуака. Только к десяти часам мы построились на линейку. Вернее, выстроились в линию наши огромные рюкзаки, а мы встали скромненько каждый около своего рюкзака.
Альпинизм – прежде всего рюкзак. Альпинист – вьючное животное. Много раз я слышал эти шутливые изречения, но считал их вот именно шутками. Теперь же, пробуя приподнять с земли свой рюкзак, я начал понимать, что, может быть, тут и нет большого преувеличения. Я и не видел никогда, чтобы рюкзаки наполнялись так умело и плотно. Обычно наполненный рюкзак в нашем представлении – нечто округлое, равное в ширине и высоте. Но оказывается, рюкзак, если его умело и доверху уложить, это большой вертикальный мешок, высота которого, по крайней мере, в два раза превосходит его ширину.
