Прекрасная Адыгене - Солоухин Владимир Алексеевич (книги без сокращений TXT) 📗
Александр Александрович обошел строй и потютюшкал каждый рюкзак, проверил, как все уложено. Важно, чтобы сторона рюкзака, которая будет соприкасаться со спиной, была ровная, мягкая.
– Что я вам скажу? Идем на Аксай, под Корону, отрабатывать снег и лед. Высота стоянки 3200, высота, где будем заниматься, – 3800. Места красивые, увидите настоящие горы, если повезет с погодой. Но можно просидеть там неделю и не увидеть ничего, кроме тумана и дождя. Одновременно – акклиматизация, привыкание к высоте. Без Аксая нельзя идти сразу на вершину. С рюкзаками идти тяжело, но ничего не поделаешь. Мы не берем лишнего. Только самое необходимое. Никто за нас туда не понесет ни палаток, ни хлеба, ни крупы, ни веревок. Рюкзак надо нести не на плечах, а на спине, вернее, даже на крестце, иначе не донесешь. Согнитесь вот так, немного прогнитесь в поясе, рюкзак хорошо и удобно ложится на поясницу, а плечи его только поддерживают. Пойдем в нашем обычном темпе. Пятьдесят минут идем, десять минут отдыхаем. Кто может, пусть возьмет под клапан рюкзака еще по два, по три полена. Дрова так нужны. У всех ли есть темные очки? У кого нет, может сразу оставаться здесь. Без вариантов. Вы, наверно, знаете, что после горного снега человек, если он был без темных очков, теряет зрение. Потом это проходит. Но ослепнуть даже на три дня – неприятно. Вопросы есть? Надеть рюкзаки, приготовиться к движению. Валерий Георгиевич – замыкающий.
Когда начался первый, пока еще травянистый, подъем, я оглянулся и увидел, что наш отряд из двадцати пяти вьючных единиц представляет собою на горном склоне живописное и внушительное зрелище. Между идущими образовались интервалы по четыре, по пять шагов, так что вся вереница растянулась на добрую сотню метров. При виде сверху рюкзаки казались больше самих людей, загораживали их и как бы придавливали к тропе. Кто нес в руках дополнительно к ледорубу стойку для палатки, кто канистру с бензином, кто пустое ведро. Совсем внизу и вдали Валерий Георгиевич усердно волок на плече большую причудливую корягу (на топливо), один взгляд на которую воодушевлял меня, потому что такой коряги на моем плече не было.
Словно не идет, а с ноги на ногу переминается наш отряд. Длинное яркое тело отряда похоже на огромное фантастическое пресмыкающееся, которое, слегка лишь изгибаясь и колыша сочленениями, медленно заползает на гору.
Еще недавно, до того как примкнуть к альпинистскому сбору, я, если бы прогуливался по ущелью и, сидя на камне, увидел такой отряд, удивился бы: что за охота людям тащиться в горы с такими тяжестями? Посочувствовал бы, вероятно, им, вспомнил бы непременно пресловутую песенку: «Умный в гору не пойдет, умный гору обойдет» – и, проводив навьюченных людей соболезнующим взглядом, налегке и с чувством превосходства, постукивая по камешкам палкой, пошел бы вниз к шумящей реке.
Если бы подобная встреча произошла несколько дней назад, когда я уже был членом альпинистского сбора, то я ужаснулся бы, вспомнив, что и мне предстоит через три дня тащиться наподобие их, защемило бы сердце от неотвратимости надвигающегося испытания.
А теперь вот и я сам иду в голове отряда, вслед за Александром Александровичем, прислушиваясь, как там дышит Оля, идущая вслед за мной. Дышит тяжело, как и я. Взглядываю на других, сзади идущих девушек: тоже не прогуливаются, тоже в капельках пота лоб и нос. Девчонки идут, Оля идет, надо идти и мне.
Когда у человека ничего не болит, он забывает о существовании разных органов, почек, печени, сердца, желудка, всевозможных желез. Но он все время помнит о левой почке и точно знает место ее нахождения, если она временами ноет и покалывает. Я думал: о чем мне придется все время помнить в походе, что мне будет наиболее досаждать? Ноги, которые будут болеть, намнутся башмаками или просто устанут? Плечи, которые нарежет рюкзак? Жажда, которая будет мучить? Спина, которой непривычно в присогнутом положении? Сердце, которое откажется от такой необычной нагрузки?
Жажды не было. Ног не было до конца похода. Первое время были плечи. Их действительно резало. Я пытался сдвигать лямки немного вправо, немного влево, но это был самообман. Тогда я постарался усилием воли забыть о них, и это мне почти удалось. Но появилась левая рука, которая от перетяжки в плече онемела вся, от плеча до пальцев, так что если я пытался дотронуться ею до носа (смахнуть капельки пота), то попадал на ухо или на рот. Она потеряла чувствительность и координацию. Некоторое время была спина, но вскоре привыкла. Вообще же до первого взлета, можно сказать, ничего не было, кроме левой руки. На взлете появились легкие, грудь, дыхание, гортань – все, что связано с воздухом. Короче говоря, появился воздух, которого стало не хватать. Но до этого было два привала.
– Зато снимешь рюкзак – и почувствуешь крылья за спиной, способность взлететь! – говорил Александр Александрович.
Действительно, когда он остановился наконец, повернулся лицом к отряду и объявил привал, я, сняв рюкзак с плеч, сделался на несколько секунд невесомым. Задние подтягивались еще к месту привала, а я уже сидел, привалясь к рюкзаку, и радовался, что выиграл ну хотя бы минуту. Левая рука исчезла, ожила, соединилась с остальным организмом и растворилась в нем.
– Можно съесть два-три кусочка сахара, – объявил наш предводитель. – Лучше, если их сосать под языком. Прямо в кровь. Каждая капля дорога.
Кто-то из студентов вслух занялся арифметикой:
– Так… Если во мне семьдесят пять килограммов да еще двадцать пять в рюкзаке, а перепад высоты у нас будет полторы тысячи метров… Умножим. Сто пятьдесят тысяч килограммометров работы. То есть один килограмм поднять на сто пятьдесят километров или одну тонну поднять на сто пятьдесят метров. Это я один должен поднять тонну на сто пятьдесят метров? – удивился студент своим собственным арифметическим выкладкам. – Два кусочка сахара мне маловато.
Вспоминаю некоторые застолья. Узбекские пловы. Грузинские шашлыки. Датские бифштексы. Кусок мяса величиной с тарелку, высотой со спичечный коробок, поставленный на попа, истекающий соком и тающий во рту, словно хорошее сливочное масло. Две дюжины устриц в Париже как предисловие к ужину. Килограммовая рыба, запеченная в керамической посудине, в пригородном ресторане в Софии. Киргизские бешбармаки, когда пятью-шестью человеками съедается практически целый баран, да еще тесто к нему, да еще гора помидоров, да еще кумыс из большой пиалы… Но даже и без крайностей, московский обед в теплой компании состоит из такого количества этих самых калорий, что энергии от обеда, право же, хватило бы толкать паровоз на протяжении нескольких километров. А что делаем после обеда мы, куда деваем энергию? Сидим на совещаниях. Садимся за стол и просматриваем рукописи. Газеты, телефонный разговор, телевизор. Как если бы упомянутый паровоз, разогревши свой котел и придя в ярость, тащил вместо пятидесяти тяжелых платформ одну фанерную вагонетку.
Иногда у костра альпинисты-мастера рассказывают начинающим собратьям о своих семитысячниках – пик Ленина, пик Коммунизма, пик Победы.
– Поднялись на морену и сели. Съели две баночки шпрот. По кружке горячего чая. Потом был тяжелый взлет. Противная стенка. Сделали ее. Отдых. Съели по бутерброду с домашним окороком, по апельсину… – Рассказ продолжается, и мы с удивлением слышим, что едва ли не самые яркие впечатления от восхождения связаны с привалами и с тем, что было съедено во время этих привалов. И не напрасно. На учете каждый грамм топлива.
Итак, на первом привале мы иссосали по два кусочка сахара, съели по яблоку и пошли дальше.
Десятиминутные привалы во время трудных походов известны мгновениями неизъяснимого блаженства, когда останавливаешься и снимаешь походную тяжесть, но также и мучительным мгновением окончания перерыва, наступающим слишком уж быстро. Дотошные американские исследователи установили, что перерыв (о какой бы работе ни шла речь) длительнее десяти минут недопустим, потому что организм расслабляется, размякнет, и продолжать работу или поход все труднее с каждой просроченной минутой. Обуяет лень, нежелание двигаться. Чем дольше отдых, тем нежелание сильнее.
