Тропинка в небо (Повесть) - Зуев Владимир Матвеевич (бесплатные книги полный формат .TXT) 📗
Смущенно покашливая, Вася посмотрел на Манюшку жалобными глазами: вот, мол, брат, какая скудная жизнь настала — даже поспорить всласть не дают.
— Ну, проводи меня, — чтобы хоть немного утешить его, предложила Манюшка.
— Да ты не заблудишься, — ехидно заверил Очеретян. — Калитка видна невооруженным глазом, а там свернешь налево.
Посетив еще несколько компаний, Манюшка поняла, что всюду она лишняя. Ей даже намекнули, что нечего шататься и людям мешать, а если уж вовсе делать нечего, пусть возьмет кого-нибудь на буксир.
Она забрела в запущенный сквер, занимавший пространство между спецшколой и Дворцом культуры металлургов и вдруг возле старого заброшенного фонтана увидела Игоря Козина и Марийку. Они лежали рядышком на голубом покрывале, загорали и читали каждый свой учебник. Временами соприкасались то плечи их, то руки, и тогда круглая Марийкина рожица с конопушками на щеках вспыхивала тревожным пожаром, а Игорь плотоядно облизывал сухие губы.
«Шугануть их, что ли? — подумала Манюшка, кося неодобрительным оком на эту идиллию. — Черта плешивого они так выучат… Нет, а эта-то тихоня: „С подружками занимаюсь“… И еще краснеет!»
Все ж у нее хватило здравого смысла не устраивать публичного скандала. Она прошла мимо и почти тотчас наткнулась на Барона. Он устроился со всеми удобствами: овеваемая ветерком, голова его покоилась в прохладной тени каштана, а тело подсушивалось на горячем солнышке. Он так уютно посвистывал носом, так блаженно причмокивал губами, истомно постанывал, что Манюшка рухнула рядом и тут же поплыла в райские кущи.
Долго ли она проспала, неизвестно. Разбудил ее Трош — он, перевернувшись на другой бок, откинул руку и задел Манюшкино лицо — получилась довольно чувствительная затрещина. Манюшка вскинулась и по давней привычке на удар сперва ответить ударом, а после разбираться, кто и за что, закатила Трошу хлесткую оплеуху. Тот хрюкнул, открыл глаза и непонимающе вытаращился на нее. Уразумев, что к чему, Барон потянулся с таким свирепым наслаждением, что, казалось, затрещали кости и зазвенели мышцы его длинного мускулистого тела.
— И тут нашла! — сокрушенно вздохнул он. — Нигде не скроешься от вашей любви, княгиня. Хорошо, что я успел все-таки соснуть минуток двести… С чего начнем? — Трош деловито открыл валявшийся рядом учебник.
— С самого начала, — вздохнула одновременно сожалеюще и облегченно Манюшка. — Режим такой: два часа работать, десять минут отдыха.
— Я бы предпочел наоборот.
На другой день, едва они расположились под тем же каштаном, к ним подошел Игорь Козин.
— О гонительница любви и каждой бочки затычка! — обрушился он на Манюшку. — Не сомневаюсь — это твой змеиный язык и твои ядовитые наветы отвратили от меня сердце моей дамы сердца. Мы разлучены, и я горько оплакиваю разлуку. Кто заплатит за мои бриллиантовые слезы?
— За бриллиантовые — вот разве что Барон, если его состояние за долги не перешло еще к Разуваеву и Колупаеву. Я могу только свой пирожок за ужином пожертвовать.
— Годится… Принимайте, о высокородные, в свою артель несчастного, насильственно разлученного со своей…
— Слушай, катись-ка ты!.. — не выдержав, рявкнул Трош отнюдь не светским тоном. — Не мешай работать широким массам баронов и княгинь!
— Не гоните меня, о лучшие представители презренной голубой крови! — переменил тон Игорь. — Поверьте, вместе с дамой сердца готовиться к экзаменам… упаси аллах. Чуть сосредоточишься на художественных особенностях «Мертвых душ», а тут — раз! — контакт, зажигание и полет. Смотришь в книгу, а видишь ручку, щечку, ушко, плечико, завиток… Так что отказываюсь, о сиятельная, от пирожка в уплату за мои бриллиантовые слезы. Зубы мои готовы грызть гранит науки.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
В летний лагерь. Первая ночь в палатке. Подружка и ее сердечные дела
После экзаменов вторая и третья роты (теперь они стали первой и второй) уезжали в летний лагерь. Но не в полном составе. В городе оставалась большая группа спортсменов — готовиться к республиканским соревнованиям. В их числе был и Захаров. Он приехал на вокзал проводить товарищей, подошел к ребятам из четвертого взвода, толпившимся на перроне, стал прощально пожимать руки. Увидев Манюшку, вытащил ее из толпы за рукав, скороговоркой пояснив:
— Надо передать своему заму комиссарскую власть, должен секретно молвить золотое слово.
Они медленно пошли вдоль вагонов.
— Ну-с, товарищ римский полководец Марий, не поминай лихом. Постараюсь заскочить в лагерь денька на два. Надеюсь, встретите с оркестром.
— Даже и не сумлевайтесь, Анатолий Иванович, — почтительно наклонила голову Манюшка.
Паровоз просвистел отправление.
— Ну, давай лапу.
— А где ж ваше золотое слово, секретно сказанное, товарищ комиссар?
Вагоны дернулись и медленно поплыли мимо.
— Вздохните иногда по оставленным друзьям, а уж мы… — Голос его дрогнул. — Эх, жисть наша поломатая! Ладно, беги. — Толик ласково провел ладонью по рукаву ее гимнастерки и подтолкнул к поезду.
В вагоне было жарко и весело. Согласно и мощно лилась песня:
Манюшка стояла у открытого окна и смотрела на пробегающие мимо городские кварталы… пролеты моста… заводские трубы… проплывающие сады, поля… села на горизонте…
произнес рядом знакомый голос.
Она задумчиво покивала головой. Сердце было переполнено. Грусть от расставания с городом, прощание с Толиком, сила и объединяющий лад песни, которую пели товарищи, широкий заоконный мир, залитый солнцем, голубизной, зеленью, — все это слилось воедино в торжественную, пронзительно радостную и печальную, зовущую в дальние дали музыку. Вася коротко и точно выразил ее стихами. Он умел это — тонкие и неопределенные чувства воплотить в одной-двух поэтических строках любимых поэтов, а иногда и собственного сочинения.
— Совсем другой воздух за городом, а? — сказал Матвиенко. — Чистый, пахучий…
— Помолчи, пожалуйста, — попросила Манюшка.
Вася обиделся и отошел. Она этого даже не заметила. Ей не хотелось расставаться с тем огромным и волнующим, что заполнило душу. Как будто кто-то подсказал ей, что вот если сейчас запомнить, запечатлеть и удержать в памяти и сердце этот мимолетный образ своего существования, то он останется в ней навсегда.
Высадились в Новомосковске. С песней пересекли его и вышли на проселок. Устоявшаяся густая темнота поглотила колонну.
— Увеличить дистанцию, идти обычным шагом! — раздался голос капитана Тугорукова.
Через полчаса рота свернула налево и, вытягиваясь гуськом, вступила на полевую тропинку.
Рожь колосилась, и такой нежно-щемящий запах защекотал ноздри, что руки невольно потянулись к колосьям, гладили их, ласково пропускали сквозь пальцы. Сзади раздался возмущенный голос:
— Зачем… ето… портишь посев? — И деловитое объяснение: — Ты собьешь с колоска пыльцу — от него уже зерен не жди.
Тот, к кому были обращены слова, очевидно, возразил — через небольшой промежуток времени снова раздался поучающий голос Евстигнеева:
— Если бы ты один был, тогда конечно. А тут вон какая шарага. Каждый испортит по колоску — и то какой убыток!
— Ладно, больше не буду, хозяйственная твоя душа!
По цепи тихо и задушевно, не заглушая шума колосьев, плыл неторопливый говор.
После села Павловка пошли берегом речки. Над нею полусонно, точно баюкая, шептали кусты. Тянуло свежестью и покоем. Иногда доносились тихие всплески. Оказавшийся рядом Мотко сообщил Манюшке, что до лагеря от села километра три с гаком. Когда через некоторое время уставшая Манюшка спросила, где же лагерь, — три километра, по ее прикидке, они уже прошли, он со смешком ответил:
