Последняя ступень (Исповедь вашего современника) - Солоухин Владимир Алексеевич
— Урожай в Европе в среднем один и тот же — 24–26 центнеров. — В среднем?
— В среднем. Во Франции, в Германии, в Дании, в Англии… Даже в Польше, а уж ведь не ахти какие земли. Полесье да Мазуры и то собирают в среднем двадцать один.
— Да… А не сказки ли вы тут мне рассказываете? У нас же самая передовая система ведения хозяйства.
— Да уж передовая, если девять-одиннадцать центнеров вместо 24–26 и по две тысячи литров молока вместо пяти тысяч, да еще по три яйца в год на каждого человека.
— А как же батрачество?
— Есть сельскохозяйственные рабочие. Но это — у кого много земли. Как правило, до пятидесяти гектаров обрабатывают своими силами, свыше пятидесяти гектаров — держат сельскохозяйственных рабочих из расчета один человек на каждые пятьдесят гектаров.
— Невозможно поверить!
— Однако так.
— А как живут? То есть тип жилища? Условия?
— Как и повсюду в мире — отдельный благоустроенный дом. Чаще двухэтажный. Тип коттеджа. Горячая вода, ванна, несколько комнат. Обстановка зажиточной городской квартиры.
— А рабочие? Сельскохозяйственные рабочие, то есть, по-нашему, батраки?
— Нам ли теперь говорить о батраках, о батрачестве! Батрак ведь именно не кто иной, как сельскохозяйственный рабочий, не имеющий своей земли. Так или нет?
— Ну, так.
— Значит, фактически все наше крестьянство превращено в сельскохозяйственных рабочих. Чем рабочие вашего совхоза отличаются от сельскохозяйственных рабочих в той же Дании? Ничем. Только меньше зарабатывают, хуже едят, живут в худших условиях. Теперь и в колхозах перешли на денежную оплату. Фактически — и в этом нет никакого преувеличения — все крестьянство страны превращено у нас в батраков, только батрачат они не на хозяина, а на государство. Председатель же и директор не более, чем надзиратели над ними, ну, или управляющие.
Вы строите для своих рабочих (а теперь и в колхозах мода пошла) многоквартирные двухэтажные дома. Это последняя степень низведения крестьян на роль рабочего, обрыв последних его корешков от земли. Ведь только и разница была, что своя изба да усадьба в двадцать соток. Теперь установка — ликвидировать и эту разницу. Агрогорода. Понимаете ли вы всю нелепость строительства таких домов в деревне?
— Но в многоквартирном доме легче создать условия. Водопровод, отопление.
— Неужели ради водопровода надо скучивать целую деревню, понимаете, просторную зеленую деревню, с деревьями, с садами, с палисадниками, с колодцами, с амбарами, с погребами, с прогонами, всю ее скучивать в один двухэтажный длинный кирпичный дом, который сразу же, словно коростой, обрастает сараюшками, уличными фанерными уборными, в дождливую погоду оказывается посредине жидкой грязи. А участочки, жалкие огородишки, вы им нарезаете вдали от этого дома. Так вот я вам скажу, что в Дании сельскохозяйственные рабочие в таких крольчатниках, какими вы пытаетесь облагодетельствовать своих рабочих, жить бы не стали.
— Что же предлагаете в двадцатом веке? Так за патриархальную избу и держаться?
— Если бы развитие деревни шло естественным и нормальным чередом, поверьте, за пятьдесят-то лет выработался бы новый тип постройки, и красивой, и удобной, и национального характера. Какими были бы эти дома, сейчас сказать трудно, как трудно сказать, что вообще представляла бы из себя Россия при естественном и нормальном пути развития. Но уж будьте уверены, в лачугах бы не ютились. Вон в Польше, пожалуйста, частное землепользование, земля покупается и продается. Колхозов у них нет. Так что же, думаете, польские крестьяне живут в хижинах, в завалюхах? Ого, они себе такие дома ставят, куда там виллам и коттеджам. Сселить бы их в ваши двухэтажные крольчатники!
— А все же, — ударил последним козырем директор, — гони нашего работника или колхозника из совхоза, колхоза, давай ему собственное дело, сажай его на собственную землю, он не пойдет. В город он, конечно, уедет и пристроится где-нибудь, но своей земли не захочет и работать на ней не будет.
…У нас получался большой вечерний прогон на машине. Было время поговорить, и мы невольно вернулись к последнему аргументу директора. Началась, собственно говоря, та же игра в «кувальдягу». То есть они, Кирилл и Лиза, пытались поставить меня в тупик, сразить неопровержимыми документами, а я должен был их удары парировать. Или иногда наоборот.
— Так вот, Владимир Алексеевич, директор, может быть, и прав, гони нашего колхозника из колхоза, давай собственную землю, заставляй хозяйствовать самостоятельно, а он — не пойдет.
— Да, я недавно разговорился с одним. Где тебе лучше жить, спрашиваю, раньше, когда ты хозяйствовал самостоятельно, в единоличном хозяйстве, или теперь в колхозе?
— Теперь, Лексеич, мне не в пример лучше.
— Чем же?
— Так ведь как же? Раньше солнышко еще не вышло, а я уж на полосе, бороную или пашу, или, скажем, жнитво.
— А теперь?
— А теперь я высплюсь, позавтракаю, не торопясь покурю и в восемь часиков на работу. Пока придешь, пока тары-бары, глядишь, обеденный перерыв. Ну, в обед мы с мужиками скинемся, без этого нельзя, разольем на троих. Считай, и весь рабочий день кончился.
— Да много ли сделаете?
— А это уж сколько сделаем. Об этом пусть у председателя голова болит.
Да, народ избалован, но не хорошей жизнью, а возможностью жить, работая кое-как. Пусть он живет кое-как, но и работает кое-как. У народа развились иждивенческие тенденции. Не так давно Хрущев провел кампанию ликвидации частных коров. Колхоз скупал у колхозников частных коров и тем самым иллюзорно увеличивал колхозное поголовье. В государстве коров не прибавилось, только перекочевали они из одного помещения в другое. На эту кампанию даже искусство поработало: читайте пьесу Макаенка «Лявониха на орбите» или смотрите фильм по этой пьесе «Рогатый бастион». Одним словом, кампания. Дескать, свою корову продай в колхоз, а сам молоко будешь покупать в колхозе. Потом эта кампания отменилась. И что же? Продавшие коров не захотели ими снова обзаводиться, отвыкли. Рано вставать не надо, доить не надо. Пусть другие заботятся, а я и так проживу. Одна крестьянка мне даже пословицей ответила: «Эх, Владимир Алексеевич, конечно, своего молока у меня теперь нет. Но что не допью, то досплю».
Так и тут. Да, может, и не все теперь пошли бы опять на землю, на самостоятельное крестьянствование. Но это точно так же, как поросята с колхозной свинофермы, вероятно, не пошли бы жить в лес. Там ведь о пропитании заботиться надо, корм добывать, думать о самосохранении. А здесь думать не надо. Наряд дадут, зарплату выдадут. Точно как и на свиноферме: худо-бедно, а свинарка в определенное время покормит. А лес? Лес — это страшно, это ведь самостоятельно надо жить. А жить самостоятельно, без кнута и без пряника, то есть без обещания лучшей жизни в недалеком будущем, они отвыкли.
Между прочим, точно так же, как я, советский литератор, не хотел бы оказаться вдруг за границей. Говорят, там — свобода. Может быть, и так. Но я отвык от самостоятельной борьбы за существование, у меня инстинкты притуплены. Я уж без Союза писателей, без Маркова да Ильина как-то неуверенно бы стал себя чувствовать. Где уж мне бороться за существование. Я отвык. Я тоже на свиноферме. Крышей над головой обеспечат, с голоду умереть не дадут.
Но все-таки я не верю. Если бы разрешили сейчас уходить из колхоза с наделом хорошей земли, вроде как на отруба при Столыпине, не все бы сразу, а постепенно бы потянулись. Если же нет, то надо считать, что народ мертв, что народа уже как такового и нет, а есть миллионы рабов, есть многомиллионное, потерявшее даже и понятие о достоинстве личности, о национальном достоинстве и вообще о человеческом достоинстве население страны.
— Вы часто употребляете такое понятие, как «насилие» и даже «оккупационный режим». Мы с Лисенком согласны, что насилие было. Отбирались дома, конфисковывалось имущество, людей отправляли на Соловки или в другие лагеря и там истребляли. Кстати, дополнительная кувальдяга. Может быть, это было все-таки не планомерное, расчетливое истребление русских генов, не преднамеренный геноцид, а азарт борьбы? Вы нас или мы вас. Кто кого? И речь шла не о русских именно, а о врагах революции?
