Каменный пояс, 1975 - Шишов Кирилл Алексеевич (электронные книги бесплатно .TXT) 📗
Мать подошла к Григорию Петровичу неслышно. Он обратил на нее внимание лишь тогда, когда она тяжело вздохнула. В глазах копились слезы.
— Частенько так разговаривает-то, — проговорила она. — Как выпьет, так и разговаривает. До самой смерти это, видать...
МИХАИЛ ЛЮГАРИН
ЛЕН В ЦВЕТУ — СИРЕНЕВЫЕ СТРОЧКИ
Лен в цвету — сиреневые строчки
Синеву роняют среди дня.
На корню
Крахмальные сорочки —
Нежные —
Такие у меня.
Радуюсь,
А время мчится быстро...
Нарастают птичьи голоса.
Украшают ягоды-монисты
Между гор уральские леса.
В камышовых зарослях озера,
Подпевают чайкам кулики.
И, потупив взоры, как саперы,
Роются в дубравах грибники.
Я и сам
Встаю с постели рано:
И, пожалуй, раньше всех людей,
Чтобы «разминировать» поляны
От слепых синявок и груздей.
Только нет.
Такое не под силу —
Ощущаю каждую версту,
Вкруг меня обильная Россия...
Небо в звездах,
А земля в цвету.
СЕРГЕЙ КАРАТОВ
СТИХИ ЧИТАЕМ НЕ В САЛОНЕ...
Стихи читаем не в салоне,
А растянувшись на соломе.
Здесь грусть с задором пополам.
Что ваши нормы и лимиты!
Здесь, как винтовок пирамиды,
Стоят лопаты по углам.
Здесь длятся споры дольше ночи
О том, что где он, прежний пыл?
Что лирик в физике — не очень,
А физик
лирику забыл...
Встречают здесь светло и просто,
И не глядят в глазок на гостя.
И все у нас,
как быть должно...
Здесь байки с выстраданной темой
И хохот содрогает стены,
Хотя и ночь уже давно.
Идет по кругу самокрутка.
И все уместно здесь вполне:
Свеча,
гитара на стене
И стройотрядовские куртки
С маршрутом летним
на спине...
Иду на улицу из круга,
И, попросив табак у друга,
Курю на дедовский манер...
А в темноте белеют срубы,
И провода гудят,
как струны,
Как века нынешнего нерв.
АТИЛЛА САДЫКОВ
ЧЕРНОВИК
Говорят мне:
Мараешь ты горы бумаг,
Мол, не в старческом возрасте
Пишутся вещи.
Только юноши пылкого
Смелый размах —
Вот закон для поэзии,
Козырь первейший!
Как всегда, я молчу
И дышу тяжело.
Однозначный ответ не держу
Наготове, —
Он и в детстве, что где-то
Травой заросло,
И в неброском,
Пока что не вызревшем
Слове...
Наши пазухи были полны
Кочерыжек
И подмерзлой картошки
В обрывках газет.
Мы на годы отброшены были
От книжек,
А от старца Гомера —
На тысячи лет.
Мы в детдоме
К подножному корму привыкли,
И бросало нас в спальне
То в холод, то в жар...
Потому-то и делал нам фельдшер
Прививки,
Подслащенный на кухне
Давал нам отвар.
Наши боли больней,
А дороги длинней,
Потому-то и много
Зачеркнутых строчек,
Потому черновик
Ночи темной черней,
И вот этим-то он и отличен
От прочих!
СЕРГЕИ ЧЕРЕПАНОВ
НАБРОСКИ КАРАНДАШОМ
Николай Кузьмич
Круглый год по утрам Николай Кузьмич купается в реке, потом полчаса занимается гимнастикой и, наконец, несет штангу. Это не простая штанга, а полная ось от вагонетки с двумя чугунными колесами по краям. Он кладет ее себе на обнаженную грудь и уносит на сто метров, в дальний конец двора. Вечером, после работы, прежде чем приняться за ужин, приносит свою штангу обратно и кладет ее возле угла дома.
Так прошла уже четверть века, изо дня в день.
Ребятишки на улице часто играют в «Николая Кузьмича». Они изготовили себе деревянные штанги и таскают их, похваляясь силой.
Но Николай Кузьмич силой не похваляется. Он показал ее лишь один раз и то по крайней необходимости.
Однажды напротив его дома в кювет свалилась легковая машина «Волга». Было скользко после дождя, скаты буксанули на повороте, и машина, взбрыкнув, сначала повернулась задом наперед, потом опрокинулась набок, как пьяный сапожник. Ушибленный и перепуганный шофер закричал. Вот тогда-то Николай Кузьмич, сидевший за чаем у открытого окна, и показал, на что он способен.
Спокойно, деловито, словно штангу, он приподнял кузов машины, подтолкнул ее грудью и поставил на мостовую, а затем также невозмутимо отправился обратно в дом допивать свой чай.
Шофер даже ахнул:
— Тягачом бы тебе работать или домкратом! Силы-то!..
Зря пропадала сила у Николая Кузьмича: всю четверть века он работал на заводе бухгалтером и просидел за одним и тем же столом.
Васькин
Он, этот Василий Васькин, был очень могуч и велик телом, как Илья Муромец. На строительстве ни в одном складе не нашлось спецодежды, чтобы его одеть и обуть. Пришлось полушубок шить по особому заказу, из семи овчин, а валенки сшил сапожник из двух пар последнего размера: одну распорол спереди и поставил в разрез полосы, чтобы пролезала в голенище нога, а носки обрубил и надставил их носками от другой пары. Так обутый и одетый Васькин ходил всю зиму и всю весну, а в День печати, 5 мая, когда мы шли колонной рабкоров со стройки в городской театр на торжественное заседание, в день жаркий и душный после дождя, Васькину тоже нечего было надеть на ноги, сапоги были еще не готовы, и пришлось нарядиться в те же валенки.
Но это тогда, в тридцатом году, никого не смущало — время было простое, трудное для всех.
Работал Васькин землекопом, жил в общем бараке с артельщиками-сезонниками, по артельным канонам, питаясь кашей с салом из общего котла, где полагалось начинать хлебать кашу по команде «старшого». Как многие деревенские мужики, прибывшие на стройку тракторного завода в Челябинск со всех концов великой России, был он неграмотный, но его примитивные взгляды на жизнь здесь, посреди множества людей, занятых общим трудом, просветились, и его деревенский ум, ничем не засоренный, практический, цепкий, обстоятельный, вобрал в себя величие и грандиозность совершаемого народом подвига. Он все замечал на стройке походя, хорошее и плохое. Хорошему радовался почти по-детски, а плохое тяжело переживал, и тех, кто допускал плохое, готов был раздавить в своих огромных ручищах.
— Пошто? — спрашивал он. — То ли энто собственное?
По его понятию, свое собственное можно испортить или сделать так себе, «шаляй-валяй», оно только для себя, но испортить общее, что для всех, стыдно и бесчестно, и в этом он был твердо уверен.
Мы в редакции научили его рассказывать не торопясь, коротко и сосредоточенно, и, пока он, подбирая слова, рассказывал, наша машинистка Ксана Бугуева успевала записывать, ничего не пропуская.
Запись на машинку доставляла Васькину необъяснимое удовольствие. Он, не отрываясь, наблюдал, как слова, которые находил и говорил, словно прилипали к белому листу бумаги, их можно было потрогать пальцем и сохранить, как гвозди, забитые в доску.
Если ему не терпелось о чем-нибудь нам сообщить, он звонил по телефону, предварительно спрашивая:
— Але! Энто кто тут вдоль телефона?
В слове «вдоль» было у него тоже что-то свое, самобытное и какое-то особое представление, а не шутка.
Все, что он видел и делал, о чем говорил, — представлялось ему очень важным.
Лето в тот год стояло сухое, жаркое, часто носились по стройке пыльные бури. Тысячи горожан с заводов и учреждений по субботам нескончаемыми колоннами, со знаменами впереди, как в большой революционный праздник, приходили ворочать грузы, копать котлованы, убирать с огромной строительной площадки мусор, а Васькин в ту пору работал с артелью от зари до зари, как на деревенской страде.
